Чучело человека

Сначала увидел я взмах руки, потом испытал боль, затем облегчение. Словно мир бесконечной массой пал на меня, затоптался, отпустил. А я отпустил его. В последний миг я мог прокричать ему: «А завтра — ты», но лишь содрогнулся и с достоинством покинул его. Из мест невыносимо далеких несся я, мимо бесконечно знакомых. Мимо сада, где ушла чья-то юность. Мимо заснеженной столицы. Мимо лесного массива, где прячут концы. Мимо пашни, где кровоточила плоть. Мимо дома, где блуждают остервенелые души. Мимо речной волны — свидетеля поножовщины. Мимо фраз о поиске смысла. Мимо отрезка времени между «до» и «после». Мимо раскаленного асфальта, ненавидящего себя за мягкость. Мимо гранитной статуи метровой величины, прячущей ухмылку. Мимо сакрального и мирского, поменявшихся местами. Мимо и мимо… То завидный путь.

Не с гордыней пришел я к вам, братья и сестры, но с печальной вестью: жив человек. Я неотступно следовал за ним последние мои несколько дней. Он не знал обо мне, а я не досаждал ему, присутствовал незримо, будто тень, подобно вассалу, караулящему удобного случая вонзить в спину хозяина давно приготовленный нож.

Там, где солнечные зайчики заканчивают естественное существование, где начинаются тени и где они пребывают со дня строительства… не мира, но ординарного сарая, где обрываются ступеньки, и чувствуется влажная и волнующая прохлада — коли доведется заглянуть по сантехнической или иной хозяйственной необходимости, там, на одной из многочисленных полок, затянутых неправдоподобно красивой паутиной, сейчас трудно уже сказать на какой именно, в полдень, в конце мая, вдруг кто-то чихнул, послышалась возня, тонко щелкнуло, запахло искрой, упала с полки и разлетелась банка вишневого варенья: в пространстве между трехколесным велосипедом Володи Щепкина и не подлежащей восстановлению швейной машиной материализовались два… ну, какие это черти, так, чертики — два существа, размером с пуделя, два существа — будто кто-то пытался смастерить из козы человека, но передумал, остановился на полпути, две пары копытец — шерстяные ножки, два влажных поросячьих пятака, две оранжевые атласные жилетки, два телячьих хвоста, острой кисточкой «Нева» наизготовку, готовые проткнуть любой холст, и рожки… настолько неправдоподобно малые, что ими можно смело пренебречь. Того, что обнимал деревянную клетку с трепетной белкой — колесо останавливалось столь редко, а хозяин вынимал из кармана жилетки небольшой орешек столь нечасто, что небольшой горстки фундука, быть может, дюжины орешков, хватало на весьма продолжительное время — того, с белкой, без устали несущейся по математически бесконечной дорожке, звали Велиар, другого — Иблис, этот появился налегке, ни в карманах, ни в руках не держал ровным счетом ничего, от собрата ничем, опричь имени, не отличался, и нельзя было с уверенностью сказать, старше он или одного с тем возраста. Велиар отвернулся, не желая тревожить белку, прикрылся рукой, с удовольствием и громко чихнул. Белка замерла, прислушалась к сумраку, развернулась и понеслась в противоположную сторону — ту, откуда, как полагала, и прибежала. Место появления обоих нисколько не смутило: мало ли где придется оказаться хорошему че… — вот именно — блуждая среди людей. Сарай не хуже…

— Не хуже склепа, — заметил Велиар.

— Отнюдь, — согласился Иблис.

В самом деле, к недостаткам местопребывания можно было отнести единственно громоздкий и чрезвычайно пыльный прошлых времен скелет велосипеда, уткнувшийся в бок одному и неестественным образом покоящийся на другом; но если толкнуть велосипед вперед, сбросить эту и еще одну банку с вишневым вареньем, за ними сам велосипед, то получится даже просторно: звякнула возмущенная рама, скакнул под стеллаж ржавый обод, задребезжало, замерло в удивлении крыло, покатился напуганный собственным голосом оживший звонок.

— Велосипед больше не понадобится, — сказал Иблис.

— Кому не понадобится? — Велиар прыгнул с полки, отряхнулся, потянулся за белкой.

— Володе Щепкину, вот кому.

— А кто это?

— Никто, ноль без палочки.

— Не понадобится, ясно… — Велиар обнял белку. — Вырос?

— Вырос… — Иблис перевернулся на живот, нашарил твердое, спустился на пол. — И умер сегодня утром — выбежал за… не помню… за газетой? Не важно… молния, короткая такая… Кто ж в грозу за газетами бегает?

— Ай-ай-ай, вот так, взял и умер, как герой верно? — Шагнув между корзинами с ветхим прошлым семьи Щепкиных, над стопками газет, Велиар направился к двери, остановился, приложился ухом. — Говорю, как герой?

Иблис нахмурил брови: бесполезный разговор о никчемном человеке.

— Все тебе о пустом. Повторяю, без палочки… От молнии, какое здесь геройство?

— Нехорошо это, нехорошо, не то, что ноль, я не в том смысле… — Велиар толкнул дверь. Вспорол пыльное пространство, ударил луч полуденного майского, свежего после грозы солнца. — В смысле, не успел проявить, себя продемонстрировать. Хороший, должно быть, парень, молодой… Молодой?

— Ну, молодой… — Иблис остановился, — что пристал? Лучше… белку лучше выпусти.

— Вот видишь, молодой… Выходит, хороший. Ставлю крыжик.

Оба вышли во двор, окруженный бетонными пятиэтажками, на широкую, многолюдную улицу; никто не шарахнулся в сторону, не упал и не закричал: две невесомые тени скользнули к обочине, пересекли проезжую часть, растворились во влажной мгле душного дня.

— По-твоему… — Иблис широко и с удовольствием почесался, — по-твоему, коли старый — плохой?

— Разве нет? Скажешь тоже… Твои проделки! Не разрешил ведь состариться, мерзавцем стать не дал? Вечно спешишь…молния, гроза… газету приплел. Ведь не дал состариться, не дал?

— Состариться… Глупости, ты бы и сам не дал — из ничего даже говеный леденец не получится. Тебе только против шерсти. «Вариабельность, крыжик». Умный какой! Учить вздумал. Старшим под хвост не заглядывают! Белку выпусти!

— Старшим? — возмутился Велиар. Опустив клетку на мостовую, он откинул задвижку. Захотелось настоять на своем, из азарта настоять, из вящей прихоти потешиться над занудой, и чем больше разгорался Иблис, тем больше дров тянуло подбросить… — скончавшийся же Щепкин не волновал нисколько — игра то, лишь интрига и каприз воображения. — Беги, милая! — Велиар плеснул хвостом. Белка выбралась наружу, стремительно вскарабкалась на ближайший тополь. — Доволен?

Щепкин развернул газету. «В понедельник в Мадриде восторжествовала справедливость: наконец, к безбрежному удовольствию граждан, арестована 32-летняя медицинская сестра (ее имя не разглашается в интересах следствия), лишавшая жизни пациентов пригородной клиники испанской столицы. Садистка орудовала из одного лишь желания почувствовать себя всемогущей и дабы повысить самооценку. По данным следственного департамента, убийца ввела воздух в вену по крайней мере пяти мужчинам, двум женщинам и одному ребенку — все они являлись пациентами клиники в пригороде Мадрида, где «практиковала» задержанная. Экспертиза следственного департамента установила, что смерть пациентов наступила в результате закупорки сосудов легких, на фоне которой развивалось тяжелое нарушение дыхания…»

— Нужна идея, — пробормотал Щепкин, переворачивая страницу.

«В руки следователей передан дневник незамужней и бездетной женщины, ведущей замкнутый образ жизни. Она в подробностях описывала агонию и смерть обреченных пациентов. Сотрудники следственного департамента уверены, список убийств не ограничивается восемью пациентами, в убийстве которых под давлением неопровержимых улик призналась медицинская сестра. Служащие пригородной клиники сообщили следствию, что под различным предлогом задержанная просила родственников пациентов покинуть палату. Оставаясь наедине с больным, производила роковой укол. Введя в вену пациента воздух, убийца выбегала из палаты, призывая на помощь к умирающему больному. В настоящее время родители медицинской сестры требуют для дочери психиатрической экспертизы, утверждая, что та страдала депрессивным расстройством и в момент поступления на работу в медицинское учреждение проходила курс лечения у психиатра. Тем не менее, как заявило руководство клиники, в поведении садистки не было ничего экстраординарного. Вопреки содержащимся в дневнике записям, где женщина признается в чрезвычайной жалости к убитым пациентам, родители злодейки настаивают на мнении, что их дочь не собиралась никого убивать, но лишь желала добиться ухудшения состояния здоровья пациентов, дабы в следующую минуту самоотверженно их спасти. Дневник медицинской сестры-убийцы обнаружен в ее доме при обыске. Там же найдена обширная коллекция книг по эвтаназии (приближению смерти больного) некогда широко практикующейся в фашисткой Германии. При этом в столичной прокуратуре полагают, что на счету подследственной жизни еще нескольких пациентов…»