Кара

Цаплин, словно не слыша моих слов, по-прежнему сидел на стуле и упорно молчал.

— Володя, сколько лет твоей маме? — поинтересовался я у него. — Судя по ее лицу, она, по-моему, сильно болеет у тебя?

— Ей пятьдесят три — произнес он. — У нее не совсем хорошо с почками. Она уже мучится с ними около десяти лет.

— Вот, ты мне скажи, положа руку на сердце, тебе не жалко свою мать? Ты, может быть, хочешь, что бы она умерла без тебя? Пойми меня чудак, это дело практически раскрыто, и сейчас, упираться и зарабатывать лишние года заключения, просто не имеет ни какого смысла. Ну, выйдешь ты на три, четыре года позже, ну скажут твои друзья и знакомые, что ты, так и прошел по этому делу в несознанку, ну и что, дальше-то.

Выйдешь ты на волю, а у тебя уже нет мамы, нет друзей. Кого-то за это время убьют, кого посадят, а кто-то просто отвернется от тебя, как от вора.

Хуже будет, если умрет мать. Представь, ты придешь домой, а матери уже нет. И умерла она не из-за почек, а из-за тоски, по тебе. Ты, сможешь, после этого нормально жить? А, я бы, не смог. На мне бы всегда, на всю оставшуюся жизнь, висело бы ее материнское проклятие. У тебя и сейчас на руках, видны ее кровь и слезы.

Я, замолчал и внимательно посмотрел на Цаплина. Мои слова, словно гвозди, прибивали его к стулу. Вдруг, я заметил, что в уголках его глаз, заблестели слезы.

— Ты, помнишь, Володя, что сказала тебе мать? Я тебе, могу напомнить, ибо это главные слова для человеческой жизни. Мать, тебе сказала очень мудрые и великие слова, что прожить эту жизнь нужно так, что когда ты, предстанешь, Володя перед Богом, и он, коснется тебя рукой, чтобы он, не испачкал бы об тебя свои чистые руки и одежды.

Наконец, Цаплин не выдержал и, не скрывая от меня слез, зарыдал словно женщина. Его могучие, накаченные железом плечи, стали содрогаться в такт рыданиям. У него началась истерика.

— Да, я принимал участие в этом налете на Собор! Да, это я, похитил эти две иконы! Другие здесь, не причем! Судите меня одного! — закричал он, закрыв лицо своими большими ладонями.

Я налил ему в стакан воды и протянул ему. Он жадно выпил ее и попросил у меня, еще воды. Когда он успокоился, я предложил ему продолжить наш начатый с ним разговор.

— Вы знаете, я готов дать показания — произнес Цаплин, — я расскажу вам, как все это было, как мы избили охранника, вскрыли дверь Собора и похитили две иконы. Я, не брал иконы, я стоял на улице, их взяли Прохоров и Ловчев.

— Успокойся, Володя. Сейчас все это ты, расскажешь моему сотруднику. Он занимается, как раз этим делом, и ему, будет очень интересно послушать тебя.

Я вызвал оперативника и передал Цаплина ему.

От нерадостных мыслей, которые с утра крутились у меня в голове, меня отвлек настойчивый стук в дверь. На пороге моего кабинета, появился Стас.

— Шеф, ты, что сидишь в темноте? — поинтересовался, он у меня.

— Все, нормально Стас, просто я немного задумался и не заметил, что в кабинете стало темно — произнес я. Что, Стас, у тебя?

Станислав положил передо мной копию протокола допроса Цаплина. Я взял его в руки и углубился в его чтение.

Цаплин Владимир, подробно рассказывал о подготовке к налету на Собор. Он описывал, как он познакомился с Сорокиным, как его поил, как через него узнал все тонкости организации охраны Собора.

Прервав чтение, я поднял глаза на Станислава и задал ему вопрос:

— Стас, почему он все берет на себя? Мы, же наем, что в налете участвовало три человека, а не один.

— Шеф, да какая нам с тобой разница — произнес Станислав. — Главное, что он признался в совершении этого преступления, а остальное, пусть дорабатывает следствие.

— Стас, ты не прав, Это, очень важно для нас. Устойчивая группа, и одиночка, это принципиально, разные вещи. Нужно, работать с Цаплиным дальше, пока он не остыл. Сейчас он вернется в камеру, а там, как всегда найдется хоть один «доброжелатель», который осудит его за минутную слабость. Завтра ты поднимешь Цаплина, а он, в отказ от показаний, да еще будет утверждать потом на суде, что эти, первоначальные показания, у него выбивались с использованием силы.

Я вновь углубился в чтение допроса. Читая дальше, его показания, я узнал, что после налета на Собор, он переправил эти иконы в Москву. В Москве его знакомых, кинули местные аферисты, и они не заработали на этих иконах, ни копейки.

— Слушай, Стас, Цаплин в этом протоколе не называет ни одной фамилии, ни своих подельников, ни друзей из Москвы. Как, ты думаешь, он специально это делает или хочет по этому делу пройти один?

— Шеф, мы тоже, со следователем об этом подумали. Следователь, в процессе допроса, несколько раз предлагал ему, назвать фамилии подельников, но Цаплин, категорически отказывался от этого предложения. Да, и чего ты хочешь от этого Цаплина, он и так уже достаточно много рассказал нам.

— Стас, передай этот допрос Смирнову Олегу, и приступайте к работе с Прохоровым. Я не буду подсказывать вам, как это, нужно делать. Вы люди грамотные и сами решите, как лучше использовать эти показания Цаплина.

Стас, молча, поднялся со стула и направился к двери.

— Если, что-то неординарное, я на связи. Звони, не стесняйся — произнес я.

Станислав закрыл дверь моего кабинета. Взглянув на часы, я стал собираться домой.

Прохоров вернулся с допроса и обессилено опустился на лавку. Нанятый родителями адвокат, оказался, довольно слабеньким, в вопросах юриспруденции и Прохорову пришлось решать многие вещи, вместо него. Чувство неотвратимости наказания, реально повисло над Прохоровым и он, впервые за эти дни, серьезно запаниковал.

— Интересно, Вадима, закрыли или нет? — подумал про себя Игорь. — Цаплин точно сидит, об этом ему намекнул следователь. Володя сдавать ни кого не будет, это точно. По всей вероятности, затрещать мог, лишь Вадим.

— Вот, она, кара Божья — подумал он про себя. — Нет ничего, ни денег, ни свободы. Надо же, черт меня попутал, связаться с этим Селезневым, поверить ему.

Он поднялся с лавки и стал мерить шагами камеру. Вскоре, ему надоело это дело и он, снова присел на лавку.

Прохоров, невольно вспомнил рассказ Вадима о людях, которые принимали участие в разорениях церквей и храмов. Он, тогда не придал особого значения его рассказу, считая, что это его не коснется и вот, он здесь в одиночной камере и похоже, финал у него, может быть таким же, как и у тех людей, про которых рассказывал Ловчев.

Встав с лавки, он лег на жесткие деревянные нары и задумался. Он, лежал на тюремных нарах, в этой небольшой камере и анализировал последние месяцы своей вольной жизни. Он пытался оправдаться перед собой, словно этим оправданием, он мог, каким-то образом изменить свое сегодняшнее положение.

Он вновь вернулся к рассказу Вадима. Сейчас перед его глазами, словно в кино, возникли безликие фигуры большевиков-атеистов, которые сжигали иконы и рушили купола Соборов и храмов. Он, словно сторонний наблюдатель, видел их муки в лагерях и на больничных койках. Их покрытые язвами тела и руки. От всего этого, ему стало как-то не по себе. Игорь вскочил с нар и снова зашагал по камере. Он, тогда не поверил Вадиму, а вернее, его рассказу о Божьей каре, и теперь по-честному, жалел об этом.

Неожиданно раздался скрип, открываемой металлической двери. Игорь вскочил с лавки и устремил свой взгляд на эту дверь.

— Прохоров, на выход — донесся до него голос контролера.

Игорь медленно направился к двери, прикидывая про себя, в связи с чем, его вызывают из камеры. Контролер, закрыл за ним дверь и легким толчком в спину, приказал ему следовать в перед. Он вел Прохорова по темному и узкому коридору изолятора временного содержания, пока он не уперся в глухую стену, справа от которой была дверь, оббитая потемневшим от времени, оцинкованным железом.

Игорь остановился около незнакомой ему двери и повернулся по команде контролера лицом к стене. Контролер открыл дверь и легким толчком в спину, втолкнул его в небольшую комнату, заполненную солнечным светом. От этого яркого света, ударившего его по глазам, Игорь зажмурился и прикрылся ладонью.