Страница 5 из 19
Признаться, бабка эта производила на меня странное впечатление. Настолько странное, что считаю своим долгом попытаться его объяснить.
Помню, в детстве я неоднократно видел какой-то голливудский фильм, называвшийся, кажется, «За миллион лет до нашей эры». Рассказывал он о жизни первобытных людей – неандертальцев или там кроманьонцев – бог весть. Забавно было не это. А то, что неандерталки и кроманьонки ходили там в аккуратно скроенных из шкур мини-юбках, вполне по моде 60-х годов, на голове имели высокие прически того времени, называвшиеся «бабетты», кожу – не волосатую, а очень даже гладкую и явно мытую мылом и дорогим шампунем. Троглодиты мужского пола были одеты в широкие в плечах пиджаки из шкур, а подстрижены по большей части под полубокс. Все они были очень нежными родителями, поголовно жалели всяких жучков и паучков и постоянно умилялись красотам природы. Сдается мне, что в большинстве наших представлений о прошлом есть что-то от этого фильма. О том же, что там было на самом деле, мы понятия не имеем. Представляю, что было бы, если б вдруг при помощи какой-нибудь машины времени нашего современника перенесли во времена Ивана Грозного, или даже в галантный XVIII век. Думаю, он бы с ума сошел от отвращения. Грубые нравы, грязь, вонь, на улицах повсюду конский навоз, у людей – практическое отсутствие личной гигиены, фурункулез, гнилые зубы, запах изо рта, пятна на одежде, насекомые под кринолинами и прочие прелести. Я также не без удовольствия и злорадства представляю, как на съемки этого самого фильма про троглодитов вдруг при помощи той же машины времени попал бы настоящий неандерталец. Косматый, вонючий, испражняющийся где попало, ловящий в своей шерсти паразитов и тут же с хрустом отправляющий их «на зуб», жрущий руками, чавкающий, рыгающий, то и дело почесывающий здоровенной лапой свои набухшие гениталии. И, самое главное, это был бы не какой-нибудь там завалящий неандерталец, а вождь племени, «первый парень на деревне».
Когда я слушал излияния бабки Дуни, у меня было сходное чувство соприкосновения с другой эпохой. Она даже не рассказывала о чем-то, она воспроизводила (со свойственной старухам особенностью не помнить того, что было сравнительно недавно, но в мельчайших подробностях описывать события детства и ранней юности) – ту жизнь, те представления о добре и зле, которые давно уже канули в лету. И я с ужасом взирал на представителя того высшего общества, которое для многих спустя столетие стало образцом воспитанности и изящества. Боже мой, что с нами делают литература и кинематограф! «Слова, слова», – как говаривал один королевский отпрыск датского происхождения.
Довольно долго бабка обитала на Кузнецком в окружении потомков, которые терпели ее самодурство исключительно из-за расчета на недурственное наследство в виде движимого и, в особенности, недвижимого имущества. Она постоянно привечала каких-то приживалок и ни на минуту не давала наследникам расслабиться, угрожая, что завещает все этим приживалкам или отдаст церкви на помин души. Скоро, однако, у нее началось явное помутнение рассудка, и она, как уже говорилось, жила, кочуя от одного потомка к другому. Несколько раз, доведенные до отчаяния, наследники упрашивали Василия Николаевича, который с юности не жил с матерью и никаких претензий на наследство не имел, взять ее к себе. Пару раз он это делал.
Бабка же, при всем при том, что жила «по родственникам», принципиально не ударяла пальцем о палец, не убирала за собой даже в минуты относительного просветления, а иногда даже нарочно гадила в самых неожиданных местах и, дождавшись, когда это обнаружится, делала повелительный жест рукой и говорила: «А теперь убирайте!»
В свете всего этого было вполне понятно, почему дети бабки Дуни едва ли не с младенчества не слишком ладили с матерью, да и с отцом, который после пятнадцати лет супружества был полностью у нее под каблуком.
Василий Николаевич, средний сын из троих, рано ушел из родительского дома. Вначале он подвизался где-то в Осовиахиме, а потом, после армии, пошел по линии ДОСААФ. Страстью «деда» стали мотоциклы. Я не раз разглядывал альбомы, где он был запечатлен затянутым в кожу, в шлеме, с «консервными банками» на глазах, прыгающим через какие-то преграды, стоящим на пьедестале, что-то починяющим в моторе и даже сидящим за чертежами. Сам дед не любил об этом рассказывать, а альбомы с молчаливыми свидетельствами своей молодости держал запертыми в ящиках комода. Там же он хранил и самые вожделенные для меня предметы – порох, охотничьи патроны, капсюли и разобранный на части винчестер. Фотографии мне давала смотреть бабка, открывая комод большим ключом. Я листал альбомы, а когда она отворачивалась, тырил из открытого комода порох, капсюли и патроны. От бабки же я узнал, что закончилось увлечение деда плачевно. На одном из соревнований он сильно разбился (с того случая у него до самой старости на лбу оставалась довольно заметная шишка). В результате со спортом пришлось распрощаться. Впрочем, любовь к мотоциклам он сохранил на всю жизнь: несколько раз, помню, он меня таскал на стадион «Динамо», когда там проходили международные состязания по спидвею, т. е. мотогонкам на льду. В самих состязаниях я мало что понимал, в памяти осталась лишь фамилия, не сходившая тогда с уст болельщиков – Тарабанько. Фамилия была звучная и вполне соответствовала тому грохоту, который поднимали мотоциклисты, мчась с сумасшедшей скоростью по ледяному кругу стадиона.
Дед был страстный автомобилист. У него был трофейный горбатый «Опель», под которым он валялся как минимум два дня в неделю. «Гаражная жизнь» была вообще важной составляющей его бытия. Чуть позднее в том же гараже я отыскал старый разобранный мотоцикл ДКВ, тоже немецкий и тоже трофейный. Титаническими усилиями мне удалось поднять из руин этого эсэсовского железного коня, и я даже ездил на приземистой и безотказной, как бульдог, машине, повергая в трепет и изумление всех заядлых рокеров. У деда был приятель – Семен Васильич по кличке «Фантомас», получивший это прозвище из-за полного отсутствия волос на голове, а также некоторого физиономического сходства с персонажем известного французского фильма. У Фантомаса был горбатый довоенный «Форд». Третьим в этой компании был некто Лукьянов. Он имел «Победу», тоже горбатую, тяжелую и неповоротливую, как танк. Когда все трое выезжали на трассу – за грибами или на рыбалку – картина получалась почти сюрреалистическая. Несколько раз гаишники принимали их за участников ралли старинных автомобилей и даже предлагали выделить машину сопровождения. Простые же шоферы просто пялились на горбатую кавалькаду – так, будто перед ними на шоссе вдруг невесть откуда появился верблюжий караван.
Помню, однажды дед решил выкорчевать тополя, росшие вдоль дорожки к дому. Тополей было три штуки, и разрослись они чудовищно. Да и пуха от них по весне летало невпроворот. Целый день дед трудился: пилил деревья, рубил сучья, расчленял стволы на небольшие пеньки. Дело было ранней весной, и я, одетый в резиновые сапоги и какой-то плащ, толокся рядом. Потом от нечего делать я стал брать тополиные веточки и втыкать в землю вдоль дороги. А через месяц вместо веточек появилась целая молоденькая тополиная роща. Помню, дед очень ругался и дня три выкорчевывал эти «саженцы».
Как-то раз, как рассказывала бабка, деда скрутила болезнь вроде радикулита, но носившая другое, более таинственное название – «спонделез». Скрючило его чуть ли не вчетверо. Врачи вели себя как-то неконкретно, уговаривали госпитализироваться месяца на полтора, причем безо всяких гарантий. А бабка узнала, что где-то в районе Истры живет старая колдунья, которая лечит все болезни заговорами и травами. Бабка очень долго уговаривала деда: как-никак он был членом партии и убежденным атеистом. Наконец дед согласился. Фантомас отвез их на своем «Форде» к месту назначения. Деда внесли в дом. Ведьма, оказавшаяся не такой уж и старой, дала бабке какую-то остро пахнущую и быстро испаряющуюся жидкость и сказала втирать деду в спину и поясницу. Потом что-то долго шептала над ним и водила руками. Полежав на лавке с полчаса, дед вскочил и, как ни в чем не бывало, направился к машине. Все так и ахнули. Но ведьма строго-настрого приказала на две недели завесить в доме все зеркала, не смотреть телевизор и не пить ни капли спиртного. В противном случае, добавила она, ко мне больше не приезжайте. Все так и сделали. Однако через три дня деду приспичило посмотреть телевизор. Что он успешно и сделал. На следующий день, увидев, что ничего страшного не произошло, дед решил отметить свое выздоровление и, позвав друзей, отдал должное пшеничному напитку под приличествующую случаю закуску. Вот тут-то и свершилось то, о чем, как известно, так долго говорили большевики. Ночью дед сделался совершенно ненормальный. Он бредил, метался, зажимался куда-то в угол и вопил, как в дешевом фильме ужасов: «Огонь! Огонь! Гирлянды! Гирлянды!» А наутро его скрючило уже не вчетверо, а раз в шестнадцать. Фантомас (едва проспавшись после вчерашнего), повез деда на своем «Форде» в больницу, где тот и пробыл почти четыре месяца. При этом даже врачи удивлялись, почему процесс выздоровления идет столь медленно, и, как ни пытались, не могли найти этому никакого разумного объяснения. Видно, заклятия ведьмы оказались слишком сильными.