В плену страсти

Это было докучливое чувство, целиком состоящее из вихря и неуверенности. Из желания, опасений и страха, которые так стремительно и шумно кружились в ней, что Сара опасалась, как бы эта какофония не разбудила каждую птицу в Дорсете.

Если бы она могла, то просто бросилась бы в эту бурю чувств и бесследно растворилась в ней. Она улыбалась бы в темноте и крепче прижималась к Йену.

Но все было не так просто. Если бы дело было только в чувствах, она смогла бы перенести их. Но в какой-то момент посреди ночи, когда они ехали по холмистой местности, освещаемой лишь размытым звездным светом, что-то более коварное стало охватывать ее. Что-то, что еще сильнее пугало ее. Что-то, что распространялось, как поземный туман по утрам, – низкий, зыбкий, раздражающий, что неумолимо смешивалось с ее нуждой в тепле, уюте, близости.

Сара сидела верхом на коне, а Йен обнимал ее обеими руками, его голова прижималась к ее голове, его дыхание согревало ее шею, и в этой ночной темноте ее посетило одно воспоминание. Она в школе с подругами. Все собрались в крохотном мрачном дортуаре с пятнами плесени на потолке и с кроватями, накрытыми серыми одеялами. Лежа на кровати на ярко-желтом вязаном покрывале, которое прислала ей мать, Пиппа говорит, что чувствует себя дома лишь тогда, когда входит в семейную библиотеку. Запахи кожи и старой бумаги, послеполуденный свет, проникающий в комнату через окна со средниками и поблескивающий на кучках пыли, шорох толстых турецких ковров, теплый, медовый цвет дубовых панелей. Вот это, говорила Пиппа, и есть для нее ощущение дома. Бесконечное ощущение принадлежности, комфорта и стабильности. Такое же, какое дарят ей материнские объятия.

О нет, сказала Лиззи, которая, сидя за письменным столом, вышивала в подарок своей сестре картину их материнского сада. Выходишь из гостиной и видишь ровно подстриженные кусты самшита и фиалки, сотни видов роз, жимолость, лилии и ирисы, вдыхаешь головокружительные ароматы вечнозеленых деревьев. А в воздухе над сверкающим декоративным прудиком кружат ласточки. Согретая солнцем каменная стена, которую она изобразила, рисуя эту сцену. Вот это, считала Лиззи, и есть дом. Там безопасно, там тебя принимают и понимают.

Нет, не согласилась Фиона, вертя в руках серебряную брошь в форме кольца. Запах горящих торфяников, вереска и шерсти. Яркая белизна беленых каменных коттеджей с тростниковыми крышами, в каминах которых всегда горит огонь. Пресные лепешки, знакомые клетчатые занавески и суета матери, готовящей еду. Чувство близости, поддержки и уверенность в том, что по крайней мере в этом месте она может быть храброй.

Потом все девочки повернулись к Саре, которая сидела, прислонившись к изголовью кровати с пустыми руками и поджатыми под себя ногами, чтобы они не видели ее чертовы заштопанные чулки.

– А что ты скажешь? – спросила Пиппа, не представлявшая, какую беззаботную жизнь она вела.

Сара до сих пор помнила, какой потерянной себя ощутила, пытаясь ответить на этот вопрос. Как она могла объяснить им, что ей не с чем сравнивать свою жизнь? Что дом казался ей экзотической страной, в которую ее никогда не пригласят? Что она до боли изнывала от черной, густой зависти, представляя картины, которые они описывали, потому что просто не понимала подруг.

Ни одна из них, находясь в здравом уме, не сказала бы ничего подобного о доме священника с его мрачным интерьером, вечно царящей в нем тьме и суровыми ритуалами. Молитвы при пробуждении, молитвы перед едой, молитвы, когда ее наказывали за то или иное нарушение. Но даже если бы жилище викария было теплее и светлее и в нем пахло бы вкусной едой, ей никогда не предложили бы считать его домом. Она была там всего лишь арендатором, за которого платил ее отец.

Теперь Сара называла домом Фэрборн. Она боролась за право называть его так. Но по правде говоря, это не соответствовало действительности. Сара любила старый дом. Она пыталась полюбить Босуэлла и его семью. Но, уехав оттуда, она наконец призналась себе, что Фейбурн был ей не больше домом, чем жилище викария.

Что начинало ее пугать, так это то, что, прорываясь через бесконечную тьму, Сара начала понимать чувства подруг. Ощущение этого вспыхнуло в ней в то мгновение, когда Йен обнял ее, и час за часом становилось все более ощутимым. Тепло, поселившееся в глубине ее души, уют, чувство нерушимой стабильности и уверенности, как будто она была спрятана не под курткой Йена, а за согретыми временем каменными стенами, пережившими вековые бури. Сара узнала все чувства, которые называли ее подруги: уют, безопасность, ощущение близости, признания, стабильности.

Всю жизнь она потратила на поиски дома. А дом, оказывается, ждал ее в объятиях этого мужчины.

Сара старалась не поддаваться слезам. Но пока они были в пути, она чувствовала, что они наполняют ее глаза, текут по щекам. Неужели мало того, что она любит человека, который никогда ей не достанется? Как только Господь смог показать ей, что такое дом, и тут же продемонстрировать, что этот дом никогда не будет принадлежать ей?

Это несправедливо. Сара всегда считала, что для нее нигде нет какого-то определенного места и что одиночество всегда будет частью ее жизни. Она приняла это. И продолжала жить как получается, потому что выбора у нее не было.

И все-таки выяснилось, что место для нее есть. Просто у нее нет права там жить.

– С тобой все в порядке? – спросил Йен.

Сара молила бога, чтобы Йен не услышал дрожь в ее голосе.

– Конечно, – ответила она. – А как ты?

– Прости меня, Сара… – Фергусон заговорил таким тоном, что Сара поняла: какое-то время он обдумывал свои слова. – Клянусь, я мог бы сделать это иначе…

– Знаю. – Сара продолжала думать о беленом домике Фионы с соломенной кровлей. Она была бы не прочь жить в таком коттедже, есть булочки и закутывать Йена в его плед. – Просто я тревожусь о леди и о поместье.

Ложь! Она уже целый час не думала о них. Сара думала о себе и о том, как завершит обратный путь туда, где он начался, лишившись даже той лжи, которая ее устраивала.

Глава 15

Слегка передвинув руки, обнимающие Сару, Йен отчаянно старался не замечать давление ее небольшого веса на свои чресла. Он не знал, сколько еще ему удастся выдержать. Йен был в агонии. Господи, что же ему с ней делать? Сколько времени он знает Сару? Две недели? Три? За это время он перешел от уважения к ней к желанию все время быть рядом с ней – она была нужна ему, как каждый следующий вдох. Его плоть не передохнула с тех пор, как пробудилась в ее амбаре. Его неистовая, тревожная, нетерпеливая, голодная плоть. Остальная же часть его тела просто хотела быть рядом с Сарой.

И когда этот мерзавец Бриггз напал на нее, Йен был готов поклясться, что его сердце разорвется на части. Даже при воспоминании об этом его охватывала ярость. Он был близок к тому, чтобы убить этого подонка. Бить его до тех пор, пока от него не останутся лишь синяки да кости. И единственным, что остановило его, была рука Сары на его руке. Именно тогда Йен впервые заподозрил, что она лишилась здравого смысла.

Фергусон не знал, что такое любовь, но очень боялся, что начинает любить Сару. Он никогда не позволял себе подобных слабостей. Он любил свою мать и девочек, конечно. Но это другое. Это было что-то… первородное. Йен чувствовал, что готов убивать, чтобы защитить ее, что он будет готов отдать последнее пенни, лишь бы она была в безопасности. Ничего он не хотел больше, чем видеть, как она смеется, спит, просыпается по утрам. Не было места, в котором ему хотелось бы быть больше, чем здесь, когда он обнимает Сару, согревает ее в холодную ночь, спасает от опасности. Как же ему хотелось, чтобы у него было больше причин сжимать ее в своих объятиях!

Но у него не было на это права. Никогда не будет права, и нужно, чтобы Сара напоминала ему об этом. Йен до сих пор думать не мог об этом мгновении, не вздрагивая. Он попросил ее поехать с ним. Именно так, как будто детали не имеют значения. Он хотел ее. Хотел быть рядом с ней. Остальное могло бы сложиться позднее.