Страница 31 из 42
На другой день утром выкупила Гриневку за 7600 рублей в Московском банке, подала заявление заложить в Дворянский банк. Обедала у Фета и много лишнего болтала, главное, глупо и дурно жаловалась на недостаточную любовь Левочки ко мне. Вечером дома застала Дунаева, и вместе сводили счеты с артельщиком. Дядя Костя сказал раз про Дунаева: «Этот, который по тебе вздыхает», и мне это испортило раз навсегда Дунаева, хотя он такой простодушный и добрый человек.
Утром во вторник приезжали Кузминский с Машей; они из Ясной, и я рада была узнать о доме. Мы часа три сидели, весело болтали, завтракали, смеялись. Были тут еще Таня, Лева, Вера Петровна с Лили Оболенской и я. Потом пришел и Урусов, и мы отправились к Шидловским.
В среду была у Северцевых, там дядя Костя, Мещериновы, и разговор о браке и любви. Потом в четверг была у Дьякова, где Лиза, Варя, Маша Колокольцева – и мне было очень там хорошо и просто, дружественно, как дома. Дела я окончила успешно, но не люди, не дела меня волновали, а Лева, весь, какой он есть, со своей сложной умственной жизнью, со своими попытками писательства и всё нерадостным отношением к жизни. Он прочел мне свой рассказ «Монтекристо», очень трогательный и сильно действующий на чувство – рассказ полудетский. Другой он послал в «Неделю», где Гайдебуров обещает его напечатать в мартовской книге. Это секрет, о котором он просил никому не говорить.
Мне стала вдруг так радостна мысль, что то, чем я привыкла жить всю свою жизнь, – эта художественная и умственная атмосфера, окружавшая меня, – не уничтожится, если я переживу Левочку, а я буду в сыне продолжать интересоваться и следить за тем, что наполняло так интересно и хорошо мое существование. Я в нем буду продолжать любить и его, и из-за него и свою жизнь, и его отца. Но что-то еще Бог даст!
Другое взволновавшее меня обстоятельство то, что когда я вернулась домой и застала Мишу Стаховича, я впервые выслушала от него довольно неожиданную исповедь о том, как он всегда восхищался Таней: «Я долго старался заслужить Татьяну Львовну, но она никогда не подавала мне надежды». Мы всегда думали, что он целится в Машу, и когда я рассказала Тане это обстоятельство, то видела, что ее это сильно взволновало. Я счастлива бы была, если б она вышла за Мишу Стаховича. Я его очень люблю, он мне нравится так, как ни один из молодых людей, которых я знаю, и кому же могу я желать моего любимца, как не любимой дочери?
Мы все были очень веселы эти дни: приезжали еще Керн с женой, мальчики Раевские, Дунаев с Алмазовым; но всё веселье вносил один Стахович. Дети катались эти два праздника, 2-е и воскресенье, на скамейках по всей деревне, я ходила проведать слепую Евланью, мать Митрохи, и всё ей про него рассказывала; мне радостно было ей сделать этим удовольствие.
Сегодня учила детей; Андрюша в мое отсутствие не делал ничего и уроков не знал. Я вышла из себя и прогнала его. Боже! Как он меня мучает и огорчает! Левочка не очень свеж, но ездил сегодня верхом в Ясенки, а после обеда разыгрывал Шопена, и ничья игра меня не трогает больше игры Левочки; удивительно много чувства у него и именно всегда то выражение, которое должно быть. Он говорил Тане, что задумывает художественное и большое сочинение. То же он подтвердил и Стаховичу.
Маша вдруг решительно собралась в Пирогово, но холодно, и я не пускаю, потому что она охрипла, а 15° мороза. Не огорчило ли ее известие о том, что Стахович любит Таню больше нее? Ей так давно внушают обратное.
Таня была в Туле с miss Lidia и переснималась; для Стаховича она поспешила, так как он просил ее карточку. Она взволнована, это верно. Но опять и тут… что Бог даст!
6 февраля. Встала в десятом часу, видела во сне Петю своего покойного маленького, что Маша его откуда-то привезла разбитого и растерзанного, он уже большой, как Миша, и похож на него. Мы друг другу обрадовались, и весь день я его вижу в той полутьме, в которой он лежал больной.
Весь день кроила, шила и ладила панталоны Андрюше и Мише и кончила к вечеру обе пары. Вечером читал Левочка «Дон Карлоса» Шиллера, я вязала. Теперь одиннадцатый час, он уехал на Козловку верхом за письмами. Девочки ушли спать, они обе взволнованы и даже несчастливы со времени известия о чувствах Стаховича.
Читаю «Physiologie de Pamour moderne» [Поля Бурже] и еще не пойму в чем дело, только начала, но мне не нравится.
Левочка любуется на Ванечку и возится с ним. Нынче вечером он его и Сашу поочередно клал в пустую корзинку, закрывал крышу и таскал по комнатам, с Андрюшей и Мишей. Он забавляется детьми, но совсем не занимается ими.
7 февраля. Таня больна, у нее жар 39 и 3, ломит ноги, болят спина и живот. Много было уроков с Андрюшей и Мишей. У Миши всё голова болит, и это меня тревожит. От Левы что-то нет известий, это очень грустно: не болен ли он. Письмо от Манечки Стахович, а ждала от Миши.
Второй вечер хотелось проехаться на Козловку с Левочкой, а он всё ездит верхом, точно нарочно. Он опять суров, ненатурален и неприятен. Вчера вечером я так сердилась молча на него! До двух часов ночи он всё не давал мне спать. Сначала был внизу и мылся долго, я уж думала, что заболел. Мытье для него – событие. Я стараюсь всеми силами видеть только его духовную сторону и достигаю, когда он бывает добр.
9 февраля. Вчера вечером наконец исполнилась моя мечта – прокатиться в санках, при лунном свете, на Козловку. Мы ездили с Левочкой вдвоем на Козловку. Но писем не было, и от Левы известий нет. Тане как будто лучше, хотя всё еще был жар 38 и 6. Заболел и мой миленький Ванечка: тоже жар. Погода – ветер и 1° мороза.
Сегодня я ленива и грустна. Сшила Ване матросский костюм, два часа учила музыке, читала брошюру Бекетова «О настоящем и будущем питании человека». Он предсказывает всемирное вегетарианство, и он, пожалуй, прав. Ванечка кашляет, и мне больно его слушать.
10 февраля. Таня с утра стонала до обеда от страшной головной боли, потом опять был жар 38 и 5. Ванечка с утра горит, утром было 39 и 3. Странная, неопределенная болезнь! Не могу сказать, чтоб я очень тревожилась, но жалко своих больных. Самой тоже не совсем здоровится, всю ночь не спала. Переписывала дневники севастопольские Левочки, очень интересно; вязала и с больными сидела. Андрюшу спросила урок, который он не знал на неделе. У Маши в том доме школа из разного сброда[80], и все дети туда бегают. Саша, по случаю болезни Тани, тоже ходит туда учиться.
У Миши новые часы, и он страшно доволен, как только дети умеют быть. Левочку видела мало. Он пишет опять о науке и искусстве. Показал мне сегодня статью в «Open Court», где поминают, что он говорит одно, а живет по-другому, ссылаясь на то, что состояние взяла жена: «Знаем мы, как относятся люди вообще, а русские в особенности, к женам, – пишут там. – Жены воли не имеют». Левочке было неприятно, а мне всё равно: я обстреляна.
11 февраля. Заболел еще Андрюша; Ванечке днем было лучше, теперь, ночью, опять жар. Приехала Анненкова. Тане гораздо лучше. Письмо короткое от Левы. Много переписала сегодня интересного из Севастопольской войны в дневнике Левочки.
Работала, учила детей.
12 февраля. Весь день все дети нездоровы; у кого что: у Маши боли в животе, у Тани желудочные боли, у Миши зубы, у Ванечки сыпь, у Андрюши жар, рвота; одна Саша весела и здорова. Переписывала дневник Левочки; он взял вечером свой дневник и начал читать. Несколько раз он говорил мне, что ему неприятно, что я их переписываю, а я себе думала: «Ну и терпи, что неприятно, если жил так безобразно». Сегодня же он поднял целую историю, начал говорить, что я ему делаю больно и не чувствую этого, что он хотел даже уничтожить эти дневники, упрекал меня, спрашивал, приятно ли бы мне было, если б мне напоминали то, что меня мучает как дурной поступок, и многое другое.
Я ему на это сказала, что если ему больно, мне не жаль его; что если он хочет жечь дневники, пусть жжет, я не дорожу своими трудами; а если считаться, кто кому больно делает, то он своей последней повестью перед лицом всего мира так больно мне сделал, что счесться нам трудно. Его орудия сильнее и вернее. Ему бы хотелось перед лицом всего мира остаться на том пьедестале, который он себе воздвиг страшными усилиями, а дневники его прежние ввергают его в ту грязь, в которой он жил, и ему досадно.
80
После закрытия школы в каменном домике у входа в усадьбу (по доносу священника), занятия происходили в «том доме».