Море. Корабли. Девушка

– А, понятно, папа и мне помогает трудные задачи решать.

Она подпрыгнула на месте и помчалась к отцу передать мою просьбу.

– Валерий Валерьевич, – обратилась я к нему, когда он подошел ко мне, – разрешите вас на пару слов по конфентцальному вопросу.

– По конфентному вопросу или конфиденциальному? – с улыбкой уточнил он.

– Ну, вы поняли, – смутилась я.

– Я к вашим услугам, Катя.

Оказывается, он запомнил мое имя, хотя там, в лаборатории, не удостоил не единым словом.

Мы вышли на песчаную дорожку, бегущую вдоль пляжа. Я не знала, как начать разговор. Наполовину скрытые водой, над пляжем возвышались большие валуны и камни поменьше. Волны не спеша набегали на берег и с легким шелестом откатывались назад, прячась за камнями. По темному морскому простору непрестанно гулял луч прожектора, выхватывая то корабль вдали, то подводную лодку за причалом. Изредка луч прокатывался над берегом. Часть валунов вросла в сушу. Внезапно я узнала место, где провела ночь с Иваном. Некстати вспомненное обстоятельство совсем лишило меня уверенности. Но сегодня берег освещал не только луч прожектора, но и блеклый свет лунного диска.

Я злилась на Островского, что он не хочет помочь мне начать разговор. Разве благородные офицеры так ведут себя с дамой? Или я была для него не дамой, а всего лишь нерадивой студенткой.

Мы дошли до конца пляжа: и совершенно не удивленный моим молчанием Островский просто сказал:

– Ну что. Катя, вернемся к обществу.

Молчать дальше было глупо. Я решилась:

– Валерий Валерьевич, у вас была в училище знакомая девчонка по имени Нина?

Мой спутник от удивления и неожиданности остановился. Не знаю, каких вопросов он от меня ожидал, но явно не такого.

– Нина? – переспросил он. – Мою жену зовут Нина.

– Я имею в виду другую Нину, фельдшера в училище.

Островский задумался, припоминая былые годы, и с легким оживлением произнес:

– Фельдшерица Нина? Ну разумеется, помню ее.

Мы же с ней родом из одного городка были, кронштадтские. И что она – привет передает?

Я убедилась, что он действительно вспомнил мою мать.

– Я – дочь Нины из Кронштадта и ваша дочь! – выпалила я. Будь что будет.

– Вот как? Говоришь, ее дочь? – Он непроизвольно перешел на «ты» и изучающе посмотрел на меня. – На мать ты мало похожа! И что ты сказала – моя дочь? Ну и ну! Может, твоя мама пошутила?

Я, ссылаясь на бабушкины слова, прояснила ситуацию и в подтверждение своих слов достала из кармана пару прихваченных с собой белых слоников.

– Это ваш подарок, так ведь?

Островский с любопытством уставился на причудливые фигурки и вернул их мне.

– Нет, я никогда Нине таких игрушек не дарил.

А что, она утверждает, что это мой подарок?

– Она ничего больше не утверждает. Мама умерла, – тихо отозвалась я. – Вы теперь можете отпираться, – украдкой вытирая ладонью слезы, добавила я. – Доказать ваше отцовство никто не сможет.

– Катя, Катя, бедная девочка.

Островский достал чистый носовой платок и дал его мне. Впервые я пожалела, что у меня не оказалось платка – вечно о них забываю. Утираться его платком было неприятно. Ведь он отказался от меня.

– Послушай, Катя. Все это так неожиданно.

И смерть Нины. Почему же она, такая молодая, умерла? – Не получив ответа, продолжил:

– Да, Нину я хорошо знал, мы даже в одной школе учились. Правда, я двумя классами младше был. Она после восьмилетки уехала в Ленинград, в медучилище поступила, а я десятилетку в Кронштадте заканчивал. В то время мы с ней не встречались.

Сама посуди, стала бы ты, взрослая девушка, со школяром встречаться? А когда я поступил в морское училище, ее снова встретил. Она уже работала там в санчасти и, кстати, уже замужем была.

– Да, замужем, но муж ее в загранку часто уходил, месяцами не бывал дома. А бабуля говорила, что в это время вы и домой к нам заходили, и так, вообще… – всхлипывая, проговорила я.

– Заходил, наверное, по-дружески. Мы иногда и в Кронштадт на одном пароме добирались. Нина ко мне как к младшему брату относилась. Освобождения от нарядов выписывала. Я своим землячеством пользовался. Что было, то было. Но близких отношений у нас с Ниной не было. И понимаете, Катя, – он снова перешел на «вы», – курсанты – не то что ребята на гражданке. Мы старались завязать серьезные отношения с девушками. У курсантов одна забота – жениться до выпуска. Потом в дальний гарнизон или на корабль пошлют, там выбирать не из кого. Так что тратить время на замужнюю женщину у меня резона не было.

Вначале его объяснения показались мне смехотворными, но Валерий Валерьевич говорил серьезно и убедительно. С каждым его словом уверенность моя слабела и таяла. Да, наверное, Островский – не мой отец. И не мог с моей матерью связаться такой строгий и основательный, каким он, наверное, и в те годы был, парень.

– А ты, уверена. Катя, что Петров тебе – не родной отец? Ты с ним обсуждала этот вопрос?

– С ним тоже теперь не поговоришь, он десять лет назад оставил нас, сбежал за кордон. Зато его отношение ко мне говорило само за себя. Не мог он быть моим отцом.

– Что, бил тебя, строго наказывал? – участливо спросил Островский.

– Даже говорить про него не хочу, – пробурчала я, возвращая Островскому влажный платок.

– Что ж, тебе виднее. А знаешь что, Катя, вернешься в Питер, загляни к Ларисе. Она с Ниной дружила.

– Какой Ларисе?

– Черт, фамилию забыл. Она зубным врачом в санчасти училища работала. Неужели ты ее не знала?

– А, тетя Лариса! Как же. Меня мама к ней водила зубы лечить. Она потом в какой-то заводской поликлинике работала. Я даже помню зрительно, где это находится.

– Ладно, Катюша, пора возвращаться. Мне надо кое-что еще подготовить. Кстати, увидишь кронштадтских, передавай привет. Давно я в родном городе не был. А как ты меня откопала, случайно?

– Руденко Григорий Миронович помог. Он у нас в техникуме преподает.

– И как он, держится? Ему уж лет-то немало, надо полагать. Мне уже скоро сорок будет. Он ведь и моим учителем был. Передай, что на службе его советы мне очень пригодились. А теперь, выходит, мне тебя учить поручено. Придется взяться всерьез.

Что-то вчера Серов на тебя жаловался.

Теперь в голосе Островского звучали прямо-таки отцовские нотки. Мне было неудобно и досадно выслушивать его замечания. Тем более, что поведать ему истинную причину моего конфликта с Серовым я не могла.

– У меня голова болела, – буркнула я первое попавшееся оправдание.

– А теперь прошла? – с улыбкой спросил он.

Мои нервы были на пределе. Я еле сдерживалась, чтобы не нагрубить Островскому. Все они одинаковы. Детей бросают, женам изменяют. Но я чувствовала несправедливость своих обвинений. Нет, Валерий Валерьевич не виноват, что у меня так скверно сложилась судьба. Мне хотелось крикнуть, что у меня не голова, а душа болит. Но я выпалила совсем другое:

– Наврала я. Голова тут ни при чем. Просто я – прогульщица и разгильдяйка! Вот так, Валерий Валерьевич. – И я снова зарыдала!

Но умный добрый капитан Островский возразил мне:

– Не надо, Катя, на себя наговаривать. Я верю, что у тебя были основания пропустить практику. Но у тебя еще достаточно времени, чтобы показать, как ты умеешь работать. Нам сейчас предстоит исследовать сигналы акватории. Все магнитные записи с полигона надо быстро прогнать через лабораторные магнитофоны. Так что сейчас твоя партия станет заглавной.

Я перестала всхлипывать. Никто еще так не говорил со мной. Что ж, я докажу Валерию Валерьевичу, что на меня можно положиться.

Мы вернулись в городок и разошлись в разные стороны.

Просторный зал клуба был украшен гирляндами из военно-морских флажков, расчерченных горизонтальными и вертикальными линиями. В них посвященные могли прочитать поздравление личному составу части. На сцене стоял большой плакат с цифрой 40. Под ним – белое эмалированное ведро с огромным букетом полевых цветов. Их красиво подобранные синие, фиолетовые, васильковые соцветия тоже были сродни морю и морякам. В углу сцены, в специальной стойке, высилось знамя части, а на занавесе крепились выпиленные из фанеры ордена Ленина и Красного Знамени.