Страница 6 из 12
Для сентиментальных рассказов о безответных обезьянщиках и их беззащитных питомицах русские беллетристы (отталкиваясь, скорее всего, от европейских моделей)[87] изобретают подчас замысловатейшие коллизии. Так, в «Случае» Н.Д. Телешова[88] мастеровые спасают замерзающего чужестранца (судя по тому, что к нему обращаются «мусью», это припозднившийся савояр), а затем, потрясенные его песней о родине и исполнившись жалости к обезьянке, грабят винную лавку, чтобы отправить его домой. В «Шарманщике» С.А. Поспелова[89] еврей из западноукраинского местечка, уступая напору коварного проходимца («Рубиса считали греком, но точного происхождения его никто не знал; одни говорили, что он цыган, другие – молдаванин»), покупает его шарманку и обезьянку, после чего решает переменить судьбу и вместе с семьей и пожитками уезжает играть на ярмарке[90]; в конце концов толпа пьяных погромщиков линчует зверька («Проклятая жидова наняла себе на службу дьявола») и избивает его хозяина[91]. В ноябре 1914 года в первом военном номере «Нового журнала для всех» (несколько месяцев после объявления войны многие русские журналы не выходили), рядом со сценами немецких бесчинств в Польше и поминальной фотографией Реймсского собора, появился рассказ Людмилы Ануфриевой «Из бумаг писательницы». Его героиня видит смерть обезьянки в дачном поселке на берегу Финского залива: посреди уличного представления зверек, истязаемый «черным человеком», падает навзничь, кровь хлещет из его горла фонтаном, оставляя равнодушными досужих зрителей. В отчаянии писательница кричит им о Дарвине («Чарльз – по-русски Карл»), о родстве обезьян и людей («Так вот, если б ваш ребенок вот так же на цепочке в красной юбочке, и притом больной…»); вскоре, однако, выясняется, что все это лишь фантазия экзальтированной героини, переживающей расставание с женихом, и одновременно сюжет ее будущего рассказа[92]. Симптоматично, что в каждом из этих текстов упомянуты, в качестве значимых «сострадательных» деталей, взгляд обезьянки и прикосновение ее лапки (у Телешова: «человеческая рука, темная и сморщенная, высунулась из-за пазухи незнакомца и скребнула ногтями по чужому кулаку», «окидывала компанию печальным человеческим взглядом»; у Поспелова: «глаза ее выражали грусть и растерянность», «пес получил удар ‹…› маленькой холодной обезьяньей лапкой»; у Ануфриевой: «…глаза мои неожиданно встречаются со взглядом, который переворачивает во мне всю душу. Странный взгляд маленьких человеческих глаз..!», «это жуткая, крошечная человечья рука»). Вообще оба эти элемента встречаются в соответствующих контекстах многократно – и порознь, и в комбинации, как в тургеневском «Морском плавании», о котором пойдет речь в главе 4, у цитировавшегося выше Лидина или у Шолом-Алейхема: «Иногда давал представление цыган с обезьяной. Цыган и обезьяна – оба на одно лицо, будто их одна мать родила: ‹…› оба смотрят одинаково жалобными глазами, протягивая за подаянием волосатые грязные, худые руки»[93].
Наконец, третье направление, к которому примыкают и стихи Ходасевича, – мистическое: обезьянщик предстает загадочным пришельцем из дальних стран, а его зверек – сказочным чудищем, обладающим скрытой силой и знанием. Поначалу, у бытописателей второй половины XIX века, таким взглядом на обезьян и их вожатых наделяются либо дети, либо носители фольклорного сознания вроде неграмотной служанки из романа О.А. Рабиновича «Калейдоскоп» (1856) – диккенсовской истории о столкновении благородной бедности с жестокосердым богатством на фоне панорамы одесской жизни:
Она видела что-то зловещее в этом сверхъестественном, по ее мнению, существе, которое выпытывает глаза; вот-вот, думала Гапка, заговорит оно про черный бор, про темный лес, про Лукьяна-повара… ‹…› Наконец, шарманка заиграла галоп и Берта завертелась как бешеная, купаясь будто в красном пламени, которое, от быстроты поворотов, образовывали собой развевающиеся полы ее красного спенсера. Дети хлопали в ладоши и хохотали, а Гапка незаметно перекрестилась и выбежала вон из комнаты, чтобы снова не попасть под пытливый взгляд обезьяны[94].
Начало XX века принесло этому мотиву бурное развитие. Густо-символическая атмосфера «Анатэмы» Леонида Андреева (1909) окрашивает и философствующего нищего Шарманщика (в спектакле Художественного театра эту роль играл Н.Ф. Балиев, будущий знакомец и работодатель Ходасевича), которому, как выясняется по ходу пьесы, ни Бог, ни дьявол не в силах даровать новую обезьяну взамен умершей. «Древнюю печать навек одичалой мудрости» прозревает на мордочках мартышек из бродячего цыганского зверинца герой повести Пастернака «История одной контроктавы» (1916–1917): «Мелочно и угрюмо помаргивая, слушали они протяжную музыку шарманки так, как будто эта музыка была выношена ими в их мартышечьих волосатых утробах»[95]. «Древняя мудрость» в обличье нищеты, одичания – сочетание, ключевое для «Обезьяны» Ходасевича («…Никто в мои глаза / Не заглянул так мудро и глубоко…»; «Глубокой древности сладчайшие преданья / Тот нищий зверь мне в сердце оживил…») – может характеризовать не только зверька, но и его хозяина, в первую очередь в цыганской ипостаси: причастность цыган тайнам баснословной архаики стала в русской литературе общим местом[96].
К этому направлению следует отнести уже упоминавшихся «Чашу жизни» Бунина и «Сфинкса» Белого, однако не только их. В ноябре 2012 года профессор Еврейского университета в Иерусалиме Аминадав Дикман в лекции «Русская и израильская словесность в компаративном аспекте», состоявшейся на очередном фестивале медленного чтения проекта «Эшколот» в подмосковном Воскресенском, поделился интереснейшим наблюдением, которое мы воспроизводим здесь с его разрешения: у «Обезьяны» Ходасевича есть своего рода двойник – одноименные стихи Давида Шимоновича (Шимони). Любезно откликнувшись на нашу просьбу, иерусалимский поэт и филолог-классик Хава Броха Корзакова отыскала это стихотворение 1907 года в обширном поэтическом корпусе Шимоновича и выполнила его подстрочный перевод с иврита; оригинал написан шестистопными дактилями со сложной, варьирующейся в пределах стихотворения рифмовкой:
87
Здесь первым приходит на ум роман Гектора Мало «Без семьи» (1878, русский перевод – 1886). Ср. также в рассказе Бунина «Тишина» (1901): «А вон Савойя – родина тех самых мальчиков-савояров с обезьянками, о которых читал в детстве такие трогательные истории!»
88
Указавший нам на этот текст М.В. Безродный отметил, что его первую публикацию (Нижегородский сборник. СПб., 1905. С. 305–313) рецензировал Ходасевич; в его ироническом отзыве телешовский рассказ назван в ряду «написанных в обычном стиле „Знания“» (Собр. соч. II, 29).
89
Русская мысль. 1906. № 6. С. 1–36; отд. изд.: М., 1911.
90
Странное видение «жида-покупщика», бродящего с отобранной за долги шарманкой, возникает и в «Шарманщике» Георгия Иванова (1912).
91
Так же гибнет обезьяна в бунинской «Чаше жизни». Любопытно возрождение штампов дореволюционной беллетристики у советских писателей: так, в повести В.И. Смирнова обезьянку зашедшего на рабочую окраину Петрограда шарманщика-грека убивает черносотенец, в мистическом экстазе приняв ее за черта (Смирнов В.И. Ребята Скобского дворца. [М.,] 1964. С. 82–84; время действия – 1916–1917 годы). В автобиографическом романе А.В. Кожевникова (1975) рассказана история бродяги-«сербиенка» Хмарого, у которого московский вор отнимает обезьянку Лю-Лю; от горя тот впадает в транс и не переставая колотит в бубен. В качестве deus ex machina в дело вмешивается милиционер и арестовывает вора, «дав предупредительный выстрел»; воссоединившиеся герои вступают в детскую коммуну (Кожевников А.В. Ветер жизни. М., 1984. Кн. 2. С. 348–359; время действия – 1922–1924 годы, когда автор работал воспитателем в приемнике для беспризорных детей).
92
Ануфриева Л.И. Указ. соч. С. 9–14. В 1908 году, препровождая Нине Петровской книгу Ануфриевой «Рассказы» для рецензии в «Весах», Брюсов писал: «Кажется, ученица Андреева» (Валерий Брюсов, Нина Петровская: Переписка, 1904–1913 / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. Н.А. Богомолова и А.В. Лаврова. М., 2004. С. 279). Уничтожающую рецензию Петровской см.: Петровская Н.И. Разбитое зеркало: Проза. Мемуары. Критика / Сост. М.В. Михайловой, вступ. ст., коммент. М.В. Михайловой и О. Велавичюте. СПб., 2014. С. 535–536 («нечто исключительное по безвкусию»; «что же касается „направления“ рассказов, то оно пленяет нас очаровательно-наивным дамским либерализмом и гуманностью»).
93
Шолом-Алейхем. С ярмарки [1913–1916] / Пер. Б.А. Ивантера, Р.Р. Рубиной // Он же. Собр. соч.: В 6 т. М., 1960. Т. 3. С. 460 (действие происходит в Переяславле). Поучителен пассаж из известной книги Л.В. Успенского, где в традиционном эпизоде дворового концерта шарманщика – с попугаем и мальчиком-акробатом – возникает, в силу тематической инерции, невидимая, но неминуемая обезьянка: «И вот музыканты собрали свое имущество и уходят прочь. Старший – привычно согнувшись на один бок под грузом шарманки, глядя в землю, трудно кашляя на ходу. Младший – посверкивая детскими, но уже много знающими глазами, глазами не то „di Santo Bambino“, не то обезьянки-макаки, жгучими и грустными» (Успенский Л.В. Записки старого петербуржца. Л., 1970. С. 75; время действия – ок. 1906 года). В этой связи совершенно превратной представляется оценка Г.Г. Амелина и В.Я. Мордерер (Амелина Г.Г., Мордерер В.Я. Указ. соч. С. 232): «И вообще обезьяна, глядящая с тоской и печальной мудростью, – какой-то страшный подвох, нонсенс, потому что она, обезьяна, – синоним глупой беспечности и игры. ‹…› Оба поэта (Бунин и Ходасевич. – В.З.) ломают этот культурный стереотип, давая образ в совершенно ином разрезе».
94
Рабинович О.А. Соч.: [В 3 т.] Одесса, 1888. Т. 2. C. 60–61.
95
Пастернак Б.П. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2004. Т. 3 / Сост. и коммент. Е.Б. Пастернака и Е.В. Пастернак. С. 375.
96
Ограничимся двумя примерами, хронологически обрамляющими эпоху. В рассказе Гаршина «Медведи» (1883) ночью накануне предписанного властями истребления ручных медведей один из цыган запевает, посреди спящего табора, «странную песню на родном языке, не похожую на песни московских цыган и опереточных певиц, своеобразную, дикую, заунывную, чуждую для уха, донесшуюся откуда-то из неизвестной темноты… Никто не знает, когда сложена она, какие степи, горы и леса породили ее; она осталась живым свидетелем старины, забытой и тем, кто поет ее теперь под чужим, горящим звездами небом, в чужих степях…»; в «Фанданго» Грина (1927): «Завидев цыган, невольно старался я уловить след той неведомой старинной тропы, которой идут они мимо автомобилей и газовых фонарей ‹…›. Что им история? эпохи? сполохи? переполохи? Я видел тех самых бродяг с магическими глазами, каких увидит этот же город в 2021 году…»
97
Стихотворение написано в Киеве.
98
Букв. «сарафы», они же «серафимы». – Примеч. Х.Б. Корзаковой.
99
Shimoni D. Shirim. Tel Aviv, 1954. K. 1. D. 23–24.