Жизнь наградила меня

– Большое спасибо, Шота Георгиевич, но я никак не могу остаться в Сухуми, через три дня в Новый Афон приедет мой муж. Я еще должна комнату найти.

– Обижаешь… В Сухуми тебе и пальцем шевелить не придется. Поселю как королеву. Чтоб никакой шантрапы вокруг не было.

– Но мой муж будет ждать меня в Афоне.

– Ждать, ждать, заладила как попугай. Прикажу ему, чтоб ехал в Сухуми, и поедет как миленький… на цыпочках прибежит, сама увидишь. Скажи только, откуда едет и когда.

– С Урала, из Березников. Пятнадцатого августа. В Афоне ждет меня телеграмма до востребования.

– Телеграмму доставим в Сухуми. И поселю вас в пансионате «Синоп». Там – море и солнце. Там – пальмы и волны. И слово мое – закон природы. Обещал и сделал. Я этим знаменит, клянусь, и никогда еще не подкачался!

Его обещания были столь убедительны, что я сдалась и вышла с ним в Сухуми. У вагона дожидались двое военных. Они почтительно Шотика приветствовали.

Мы вчетвером пересекли здание вокзала и подошли к белой «Волге». В машине Шота преобразился: напыжился, надулся, задрал подбородок, прищурился и сквозь зубы процедил:

– Для начала в контору.

До конторы было метров двести. Мы подкатили к дверям, и я увидела табличку: «Сухумское железнодорожное отделение Комитета государственной безопасности (СЖОКГБ)».

Шотик с удовольствием покосился на мое окаменевшее лицо. Мы поднялись на второй этаж, прошли по мрачному узкому коридору со стенами цвета подгнившего шпината, и остановились перед обитой черной кожей дверью. Шота Георгиевич распахнул ее передо мной.

– Прошу входить и чувствовать себя непринужденно.

Жестом усталого полководца он указал мне на кресло, а сам уселся за стол. Всё в этом кабинете, кроме портретов Дзержинского и Хрущева, было обито черной кожей: и диван, и кресло, и лампа, и даже чернильный прибор. На вешалке висела черная кожаная куртка. Шота достал черный кожаный портсигар, вынул оттуда американскую сигарету «Кэмэл», постучал ею по крышке портсигара, щелкнул черной кожаной зажигалкой (при этом она издала музыкальную фразу из «Сильвы») и, откинувшись в своем кресле, сладко затянулся. Затем он снял телефонную трубку и заговорил по-грузински. В ту же минуту зазвонил другой телефон. Шота приложил трубку ко второму уху, не вынимая изо рта сигареты. Это было виртуозное па-де-труа. В первую трубку он смеялся, в другую кого-то отчитывал. Потом грозно рявкнул в первую и заворковал во вторую. Потом первую положил на стол, и оттуда доносилось тихое кваканье. Второй он, вероятно, рассказал анекдот, потому что сам захохотал, раскачиваясь в кресле, и вдруг спросил по-русски:

– Понимаешь всю пикантность, представляешь?

В трубке, очевидно, поняли всю пикантность, потому что Шота закивал головой.

– Учти, родной мой, подобные ошибки стоят головы.

Потом он положил на стол и вторую трубку, и она продолжала тявкать рядом с квакающей первой.

– С этим Гаргадзе просто умора… Такой болван, будто и не грузин вовсе.

– Чем провинился Гаргадзе? – вежливо спросила я.

Шота не ответил. Встал из-за стола, подошел к книжной полке, сунул руку между седьмым и восьмым томами сочинений Ленина и достал оттуда два бокала и бутылку армянского коньяка.

– Предлагаю выпить за начало твоей счастливой супружеской жизни.

– Шота Георгиевич, вы забыли повесить трубки, и у вас телефон теперь занят. К вам же не дозвониться.

– Телефон занят, потому что хозяин занят…

Первую трубку он бросил на рычаг, а второй что-то приказал. Среди непонятных гортанных звуков я уловила слова «Афон» и «Штерн». Мы выпили коньяка, и тут снова зазвонил телефон. Шота выслушал сообщение.

– Слушай свою телеграмму: «Буду Афоне пятнадцатого скорым Москва – Тбилиси зпт проверь расписание тчк безумно соскучился зпт трудом дотягиваю последние дни нежно целую твой Витя».

– А как же тайна переписки, Шота Георгиевич?

– Ой, не смеши, – замахал он рукой. – Дай лучше краткое описание лица.

– В каком смысле?

– В прямом. Как он выглядит?

– По-моему, прекрасно. Но вам-то какая разница?

– Глупый вопрос! Мне же нужно, чтоб его узнали, культурно встретили и попросили ехать до Сухуми.

Витин словесный портрет был тотчас передан одной из трубок.

По дороге в пансионат «Синоп» Шота рассказал о том, как опростоволосился начальник Сухумского ОБХС тов. Гаргадзе. Раз или два в году в нем просыпались служебное рвение и охотничий азарт. Три дня тому назад он узнал, что готовится вредительская для социалистической системы хозяйства акция, и поспешил вмешаться. А зря. Некий молодой человек осуществлял связь между совхозами и продовольственными базами. Он приехал к поставщикам, нагрузился ящиками яиц и, вместо того чтобы чинно везти их в Сухуми, повернул в ближайшие субтропические джунгли, иными словами, в Государственный им. Шота Руставели Ботанический сад. Там молодой человек вынул из кармана пиратски изготовленный штамп и начал ставить на яйцах печать «диетические» и дату.

Плебейские яйца стоят девяносто копеек десяток, диетические же – один рубль тридцать копеек. Вот и сосчитайте выручку. Гаргадзе эту махинацию выследил. Он лежал, притаившись в кустах рододендрона, и фотографировал молодого человека. Когда же тот кончил штамповать свои яйца, Гаргадзе выскочил, как леопард, и его арестовал. А зря… Юноша оказался племянником тогдашнего премьер-министра Абхазии, что ленивый Гаргадзе не потрудился выяснить заранее. В камере молодой человек симулировал самоубийство, слегка порезав руку около локтя. Интересно знать, как в камере оказалась бритва. Гаргадзе в тот же день слетел со своего поста.

– И правильно, – сказал Шота Георгиевич, – соображай, на кого руку подымаешь. Самое большое, на что он может теперь рассчитывать, – это на вшивую должность редактора журнала «Правоведение»…

На дверях дирекции пансионата «Синоп» висела табличка: «До конца сезона мест нет».

Директор встретил нас почтительными поклонами и лишь осмелился спросить, мыслю ли я комнату с видом на море, или на их «всемирно известный» розовый сад. Я сказала, что мыслю комнату подешевле. Этот ответ показался моему благодетелю обывательским. Шота назидательно сказал, что во время медового месяца деньги не стоят ничего.

– Деньги вообще ничего не стоят, – сказал директор пансионата и, подняв к облакам выпуклые глаза, мысленно пересчитал свои миллионы.

Затем он повел нас по «Синопу», и я выбрала очень славную комнату с двумя железными кроватями, двумя тумбочками, двумя стульями и раковиной. Примерно так выглядит американская казарма.

Как пишут в английских романах, «утомленная долгим путешествием, не снимая дорожного платья, я бросилась на кровать и крепко уснула».

В семь часов пятнадцать минут в комнату постучали. На пороге стоял незнакомый мужчина, заросший иссиня-черной щетиной, в кепке-«аэродроме». Он протянул мне руку и мрачно сказал:

– Ашот, трикотаж.

Я спросила, как это понимать.

– Буквально. Ведаю абхазским трикотажем.

– А где Шота Георгиевич?

– С пяти в «Эшери». У него ЧП, комиссия из Тбилиси. Покинуть их не мог, велел вас привезти.

Мы сели в ту же белую «Волгу» и отправились в «Эшери». Ресторан этот совершенно прелестный. Расположен он в гротах, на уступах гор, и между столиками журчат и вьются горные ручейки. Разноцветные, спрятанные в замшелых камнях лампочки освещают галечное дно и мелькающую форель, бросают таинственные блики на кусты рододендрона и лавра. Выбитые в скале ступени соединяют главный зал с «кабинетами». В один из кабинетов и привел меня Ашот-трикотаж.

Стол был накрыт на троих и, Боже, что это был за стол! Пир запахов и цветов. В центре высилась башня маринованных закусок, перевитая, словно плющом, кинзой и тархуном. На блюде покоился жареный поросенок, из его пасти торчала бумажная роза. Дымились хачапури. Лобио и сациви издавали аромат нездешних трав. Между блюдами мерцали бутылки коньяка и грузинских вин. Мы начали ужинать в полном молчании. От главного зала нас отделяла лишь бархатная портьера, и, хотя я не видела, что там происходит, до нас доносились голоса, смех и звон бокалов. Но вот заиграла музыка, задвигались стулья. Портьера отодвинулась, и в кабинете возник Шота. Рыжие кудри ореолом вились вокруг его головы, конопатое лицо побагровело и лоснилось. Шота был более чем навеселе.