Жизнь наградила меня

Нуля сварила рассольник и нажарила сковороду тающих во рту котлет. Лев Львович, изможденный, обросший, в зэковском ватнике, тяжелых сапогах, с лиловым шрамом через всю щеку, вошел в квартиру, коротко поклонился и сказал: «Приветствую вас, но руки не подам, я грязен и омерзителен». Не раздеваясь, проследовал в ванную. За ним прошла Марина Сергеевна, неся на вытянутых руках новую одежду. Они провели в ванной около часа. Среди плеска воды и фырканья до нас доносились его торжествующие крики: «Блаженство рая!» Вышел он элегантный, благоухающий и неимоверно постаревший. Боком сел за стол, молча выпил рюмку водки, мельком взглянул на шипящую сковороду с котлетами и вдруг, уронив голову на стол, громко и страшно зарыдал…

Будучи директором Ленинградской публичной библиотеки, Лев Львович в соавторстве со своим другом Альшицем написал две пьесы. Одна из них, «Опаснее врага», очень острая по тем временам, была поставлена Акимовым в Театре комедии. Они также организовали гигантский розыгрыш, объявив, что нашли в архивах Публички 10-ю главу «Онегина». Чтение было организовано у нас дома при большом скоплении гостей. Юрий Михайлович Лотман, знаменитый пушкинист, которому кто-то показал это произведение, сказал, что текст безупречен, и придрался только к одному слову, которое в ту эпоху не могло быть написано Александром Сергеевичем. К сожалению, я этого слова не помню.

Бывал у нас художник Натан Альтман, автор знаменитого портрета Анны Ахматовой, часто наведывался знаток анекдотов, веселый и задорный Виталий Лазаревич Гинзбург, будущий нобелевский лауреат, пытавшийся популярно объяснить мне тайны поведения жидкого гелия при сверхнизких температурах.

Приходили писатель Михаил Эммануилович Козаков с Зоей Александровной Никитиной. С их сыном Мишей Козаковым мы дружили всю жизнь. Вместе были в эвакуации, в писательском интернате, в группе дошколят. Наши кровати стояли рядом, и нам полагался один ночной горшок на двоих.

Частыми гостями бывали Борис Михайлович Эйхенбаум с дочерью Ольгой Борисовной. С Эйхенбаумом, историком и теоретиком литературы, у меня связана забавная история. Нам было задано домашнее сочинение по Толстому на вольную тему. Я выбрала «Образ Анны Карениной», хотя мы ее не проходили. В тот вечер к нам пришли гости, и я извинилась, что не могу ужинать со всеми, потому что мне надо срочно накатать сочинение. «О чем будешь катать?» – спросил Борис Михайлович. Услышав, что об Анне Карениной, он загорелся: «Ты не возражаешь, если я за тебя напишу? Хочется знать, гожусь ли я для девятого класса советской школы».

За сочинение Эйхенбаума я получила тройку. Учительница литературы с поджатыми губами спросила: «Где ты всего этого нахваталась?»

…И еще хочу вспомнить одного маминого знакомого. Он никогда не был у нас дома, я видела его всего несколько раз, в Молотове, во время эвакуации. Но я запомнила этого человека на всю жизнь. Впрочем, лучше я дам слово маме. Она написала о нем в своей книге.

Отступление: о Мессинге

Однажды в вестибюле гостиницы «Семиэтажка» я увидела невысокого большеголового человека с шевелюрой жестких курчавых волос. Поравнявшись со мной, он остановился, кинул на меня – словно уколол – острый взгляд, ухмыльнулся и быстро засеменил к выходу.

– Кто это? – спросила я администратора.

– Как, вы не знаете? Это Вольф Мессинг, он вчера приехал.

– А-а-а, – понимающе кивнула я, хотя это имя мне ничего не говорило.

Вскоре состоялось первое выступление Мессинга. Помню мысленное задание, данное ему из зрительного зала: подойти к одной даме в третьем ряду, вынуть из ее сумки паспорт, принести на сцену, раскрыть, прочесть вслух имя и фамилию и вернуть владелице.

Когда Мессинг, поднявшись на сцену, раскрыл паспорт, из него выпала фотография.

– Какой красивый офицер, – сказал он, разглядывая карточку, – совсем мальчик…

Внезапно лицо его исказилось, он схватился за сердце.

– Занавес! Дайте занавес! – крикнул он.

Зал замер. На авансцену вышла его ассистентка и объявила, что маэстро плохо себя почувствовал, но минут через пятнадцать сеанс будет продолжен. Конец выступления прошел вяло.

На другой день нам удалось выведать у ассистентки, что на самом деле произошло. В тот момент, когда Мессинг любовался молодым человеком, он увидел, что юноша был убит. В эту самую минуту.

Мать молодого офицера жила не в гостинице, но мы ежедневно встречали ее в столовой, где были прикреплены наши продуктовые карточки. Со страхом всматривались мы в ее лицо, но оно было всегда спокойно: сын писал часто. Мы успокоились – слава Богу, Мессинг ошибся. Прошел месяц, и мы стали забывать об этом эпизоде. Но однажды она не пришла в столовую, а наутро мы узнали, что она получила похоронку, в которой был указан день и час гибели ее сына. Тот самый, когда Мессинг увидел его смерть.

Я старалась не пропускать его выступлений. Однажды я задержалась после его концерта и вышла на улицу одной из последних. Колесом крутилась метель, снег облепил лицо, в двух шагах – видимости ноль. Но рядом кто-то кашлянул. Оказалось, что это сам маэстро. Он прижимался к стене, не решаясь шагнуть навстречу пурге.

– Проклятая погода, – пробормотал он по-немецки, – как в аду.

– Хуже, – отозвалась я, – там хоть тепло.

– Вы говорите по-немецки? Мне повезло, ведь вы живете в гостинице, мы дойдем вместе. Возьмите меня под руку. Теперь хоть будет с кем поговорить, по-русски мне труднее.

– А где ваша ассистентка?

– У нее мигрень, она ушла после антракта. Только говорите тише, с немецким языком на улице опасно…

Я переживала тревожные дни. Мой муж в тюрьме, от него не было никаких известий. Доходили слухи, что он погиб во время бомбежки. И я решилась обратиться к Мессингу, хотя знала, что частная практика ему запрещена. Сама я просить об аудиенции не отваживалась, но умолила его ассистентку замолвить за меня словечко. Он согласился поговорить со мной пятнадцать минут… и не секундой больше. (Вероятно, запомнил мой немецкий язык.)

В назначенный день я постучалась в его номер.

– Сядьте, – сказал он, – вы хотите спросить о судьбе вашего мужа.

«О чем же еще хотят узнать женщины во время войны, – подумала я, – чтобы угадать это, не надо быть Мессингом».

– А для того, чтобы вам ответить, надо быть именно Мессингом, – засмеялся он, угадав мои мысли.

Вдруг лицо его стало серьезным и напряженным.

– Ну вот что, – сказал он, – для начала я хочу познакомиться с вашей квартирой там, в Ленинграде. – Он крепко сжал мою руку в кисти. – Войдите в переднюю… Так… Налево чужая дверь… направо ваша комната… войдите в нее… Нет, рояль стоит не у стены возле двери, а у самого окна… Стекло выбито… Крышка рояля открыта, на струнах снег. Ну, что вы остановились? Идите дальше. Вторая комната пустая… почти. Стульев нет, стола тоже… Никаких полок. Есть куча книг на полу. Ну, довольно! – Он отбросил мою руку. – А теперь слушайте внимательно… – Его лицо побледнело. – Ваш муж жив. Очень болен… Вы его увидите. Он приедет сюда 5 июля… в 10 часов утра. – Он умолк и прикрыл глаза.

Я боялась шелохнуться.

– А теперь уходите, – тихо сказал он, – сию минуту… У меня вечером сеанс, мне нужно отдохнуть… Я устал! Уходите! – крикнул он, вытирая со лба капельки пота.

Вскоре Мессинг уехал.

…Приближалось 5 июля. Я уже знала, что мой муж был на грани голодной смерти и, отпущенный из тюрьмы благодаря генеральному прокурору Ленинградского военного округа, лежал в больнице в тяжелом состоянии блокадной дистрофии. О приезде на Урал в ближайшее время не могло быть и речи. Но предсказание

Мессинга не выходило у меня из головы, и я на всякий случай приготовилась к встрече. Выменяла на масло полученную по талону водку, отоварила часть хлебной карточки мятными пряниками для мужа-сладкоежки, превратила в лук и картошку выданные писателям к майским праздникам три метра мануфактуры.