Страница 37 из 42
Начинается пантомима. Юноша и девушка танцуют на сцене. Оба почти совсем обнажены. Из темноты появляется громадный мужчина в коричневом трико и в фуражке штурмовика. А двое, не замечая его, танцуют то чарльстон, то фокстрот. Штурмовик подходит к девушке, приглашает ее на танец – манерно и воспитанно. Мы видим, что на боку у него кортик. Он начинает танцевать с девушкой неуклюжий падеграс. Девушка и юноша, переглядываясь, смеются над ним, потом девушка вырывается от коричневого, и они с юношей начинают танцевать упоительный, веселый чарльстон. Коричневый негодует. Он вырывает девушку у юноши, показывает им, какие танцы прилично танцевать, но над ним смеются, и девушка возвращается к юноше. Тогда коричневый закалывает юношу, бросается на девушку, обнимает ее, кидает на пол… Темнота… Бравурный нацистский марш. В луче прожектора – девушка, теперь уже не в белом, a в коричневой униформе, марширует послушно за штурмовиком, танцует с ним спортивные танцы – те, что танцевали на фашистских празднествах в Нюрнберге. Потом, неожиданно для зрителей, в руках у штурмовика и девушки оказываются автоматы, и они маршируют прямо на зрительный зал, а юноша в белом агонизирует, и девушка видит это. На мгновение она останавливается, она очнулась, она замирает, а затем стреляет в себя из автомата. Затемнение.
Тишина. Зал не аплодирует. Все сидят молча, даже когда дали полный свет. И только РОГМЮЛЛЕР несколько раз похлопал исполнителям.
ЖУРНАЛИСТ. Она не туда стреляла…
АНИ. Куда ей надо было стрелять?
ЖУРНАЛИСТ. Если она любила того белого парнишку, ей надо – стрелять в коричневого.
АНИ. А что коричневый? Слабый, глупый, обманутый, добрый мужчина.
ЖУРНАЛИСТ. По-моему, артисты трактуют его как тирана… Он служит тирании.
АНИ. Ну и что? Тирания хотя бы освобождает от мучительной необходимости думать.
ЖУРНАЛИСТ. Под большим тираном свои собственные злодейства кажутся безобидными. А? Послушайте, Ани, это звучит банально, но тем не менее мне хочется чем-то помочь вам. Правда.
АНИ. Я не понимаю мужчин, которые хотят помочь женщине. Такие мужчины не умеют любить. Послушайте, уезжайте отсюда, милый…
ЖУРНАЛИСТ. Ну-ка, скажите еще раз.
АНИ. Я прошу вас – уезжайте отсюда. Сейчас, сегодня, немедля…
ЖУРНАЛИСТ. Не это.
АНИ. Вы хотите, чтобы я повторила слово «милый»?
ЖУРНАЛИСТ. Да.
АНИ. Если вы хорошо уплатите, я скажу «любимый».
ЖУРНАЛИСТ. Вы плохо играете шлюху. Лучше пойте. Это у вас выходит значительно интересней.
АНИ. Я не обиделась. Вы любите дождь?
ЖУРНАЛИСТ. Люблю.
АНИ. Пойдемте бродить под дождем, а?
ЖУРНАЛИСТ. Пошли.
Они уходят.
2
То же помещение, но сейчас здесь нет никого, кроме Рогмюллера. К нему подходит АЗИАТ.
РОГМЮЛЛЕР. Ну?
АЗИАТ. Они гуляли по набережной до часу сорока трех минут. После они поехали на такси «АМ-Л 7642» в кабаре аэропорта.
РОГМЮЛЛЕР. Кто это видел?
АЗИАТ. Мой человек.
РОГМЮЛЛЕР. Кто именно?
АЗИАТ. Мой верный человек.
РОГМЮЛЛЕР. Где они сидят?
АЗИАТ. Я еще не получил сведений, я торопился к вам.
РОГМЮЛЛЕР. Они сидят за третьим столом на втором этаже.
АЗИАТ. Откуда вы знаете?
РОГМЮЛЛЕР. У меня сейчас там свой верный человек.
АЗИАТ. Кто?
РОГМЮЛЛЕР. Один – один, мой дружочек. Я же ответил вашими словами: «Верный человек».
АЗИАТ. Покажете?
РОГМЮЛЛЕР. Никогда.
АЗИАТ. Не боитесь их визита в аэропорт?
РОГМЮЛЛЕР. Отправлять Републикэна в Москву самолетом – безумие. В Москву идут наши самолеты. «Люфтганзы». Мы посадим самолет в Берлине, если он сядет в него.
АЗИАТ. Но есть еще белградский рейс. Его выполняют англичане. И летит их самолет в четырнадцать часов – именно по четвергам. Завтра четверг.
РОГМЮЛЛЕР. Этот рейс не долетит до Белграда, в обслуживании этого рейса есть мои люди. Они сделают так, чтобы пилоты завернули в Вену; это тоже предусмотрено. Я боюсь только за машину журналиста. О чем они говорили, прогуливаясь по набережной?
АЗИАТ. Они часто останавливались, прогуливаясь. Их разговор казался им обоим весьма многозначительным. Я же едва сдерживал смех.
РОГМЮЛЛЕР. Что вам казалось многозначительным в их разговоре?
АЗИАТ. Видите ли, я весьма внимательно слежу за современной американо-европейской литературой. Их литераторы наивно полагают, что говорить с читателем следует глаголами, междометиями и союзами. Они наивно полагают, что люди их поймут. Это заблуждение. Людям следует говорить препарированную правду. Людям нравятся определения. Глаголы, союзы и междометия чужды, потому что это – их суть. Они живут глаголом, то есть действиями, междометием – в силу своей интеллектуальной нищеты – и союзом – в силу очевидной необходимости связывать фразы. Отсюда – они тянутся к определениям и прилагательным – самым красивым категориям в языке. Поверьте мне. Журналист и певица стараются обмануть друг друга.
РОГМЮЛЛЕР. Это естественно. Она выполняет свой долг перед нацией, а он ею увлечен.
АЗИАТ. Вы заблуждаетесь, Фрэд.
РОГМЮЛЛЕР. В чем?
АЗИАТ. Она тоже увлечена им.
РОГМЮЛЛЕР. У нее слишком горькое прошлое, чтобы остались силы на это настоящее.
АЗИАТ. Вы заблуждаетесь.
РОГМЮЛЛЕР. Перестаньте. Она любила парня, которого пришлось убрать, чтобы сохранить ее для нас. Мы оберегаем от любви.
АЗИАТ. От этого нельзя уберечь. И если она узнает, что ее парня убрали ваши люди, она наделает массу глупостей.
РОГМЮЛЛЕР. Она не узнает. Парня убрал я. Мне это было больно делать, поскольку за день перед этим он спас жизнь мне и моему другу, толстяку из Ганновера.
АЗИАТ. Только не говорите, что вы сделали это во имя долга. Вы любите ее. Трагедия европейцев заключается еще и в том, что вы любите одну женщину. Мы – многоженцы… Это для того, чтобы сердце принадлежало многим; когда оно отдано многим, оно принадлежит только одному. Мне.
В варьете входит толстуха, которой Фрэд в первой картине не советовал брать Леже. Она подходит к АЗИАТУ и что-то шепчет ему на ухо. АЗИАТ, кивнув, отпускает толстуху.
РОГМЮЛЛЕР. Ну что?
АЗИАТ. Пока все идет по намеченному вами плану. Он обнял её… Когда европейцы волнуются, они обычно курят. Хотите хорошую сигарету из Анкары?
РОГМЮЛЛЕР. Миленький мой дружочек, запомните раз и навсегда: ботинки, которые жмут, у нас в Европе в хорошем магазине обуви обмениваются администрацией.
АЗИАТ. Да?
РОГМЮЛЛЕР. Да.
АЗИАТ. Я служу вам пять лет, и я уже успел познакомиться с половиной вашей агентуры в Европе. А сейчас я увидел, что вы можете терять лицо от любви к женщине – вашему агенту, и в довершение ко всему вы сказали мне, что горноспасателя, которого любила певица Ани, убрали вы. Менять ботинки больше подходит мне по ситуации. В теперешней ситуации вам следует терпеть.
РОГМЮЛЛЕР. Меня шантажировали в Белграде после дела Барту, в Париже и в Мадриде в сентябре тридцать седьмого.
АЗИАТ. Я знаю. Это была Европа, но я – Азия.
РОГМЮЛЛЕР. Мне это надоело. Идите и делайте свое дело. Я крайне устал, мой друг.
АЗИАТ. Давайте все-таки закончим этот необыкновенно важный для нас обоих разговор именно сейчас.
РОГМЮЛЛЕР. Какие-то занятные интонации появились в вашем голосе.
АЗИАТ, открыв занавеску, манит пальцем человека. Тот входит и передает АЗИАТУ маленький кожаный ящичек. Это диктофон. АЗИАТ кивком головы отпускает человека. Тот уходит. АЗИАТ находит то место пленки, где Рогмюллер говорит ему о том, что горноспасателя убрал он сам, проигрывает слова Рогмюллера: «… Она не узнает. Парня убрал я. Мне это было больно делать, поскольку за день перед этим он спас жизнь мне и моему другу, толстяку из Ганновера…»