Страница 33 из 42
ИСАЕВ. Успокойтесь, Николай Иванович…
ВАНЮШИН. А я спокоен! Я спокоен, как животное. Я спокоен, как тот изюбрь, которого вы завтра убьете. У вас, кстати, патронов на мою долю не найдется?
ИСАЕВ. А у меня только два. Хотя держите – я с собой на изюбря больше одного патрона не беру, это нечестно.
ВАНЮШИН. А если промажете?
ИСАЕВ. Не промажу. Я злой на охоте.
ВАНЮШИН уходит.
Хорошо ты поешь, Машенька, сердце холодит.
МАША. Красивый, а ты на охоту не езди…
ИСАЕВ. Почему?
МАША. Я сон видела вещий, будто у меня зуб выпал.
ИСАЕВ. Ну, будь здорова.
ИСАЕВ уходит в сопровождении СЛЕСАРЯ.
МАША. Гриша, а гитару с того дерева делают, что и гроб?
ЦЫГАН. Нет… Гробики лучше из сосны, она гниет чище.
Появляется ГИАЦИНТОВ.
ГИАЦИНТОВ. Гриша, выйди, сынок, мне с Машенькой надо Обмолвиться.
ЦЫГАН уходит.
МАША. Он не мешает мне, Гриня-то. Он меня любит, не то что вы все.
ГИАЦИНТОВ. Сядь. На руку, погадай.
МАША. Позолотить надо.
ГИАЦИНТОВ. Мало я тебе золотил.
МАША. Удача тебя ждет, да плохая это удача будет, черный. Кровавая она выйдет, эта твоя удача. Не бери красивого с собой – не бери. Оставь его. Хочешь, я к тебе сегодня поеду? За это всю ночь с тобой проведу.
ГИАЦИНТОВ. Не болтай, не болтай. А поехать – и так поедешь, иначе табор ваш прогоню из города.
МАША. А мы дорог не боимся.
ГИАЦИНТОВ. Значит, удача, говоришь? Ну ступай, спасибо тебе.
МАША. Нет, ты мою просьбу уважь.
ГИАЦИНТОВ. Ну ступай, ступай. Какие ты глупости говоришь, право; красивый – мой приятель, ты не думай, я его на хорошее зову.
МАША. Смотри, а то я с нашим чертом говорить стану. Он – рогатый, он кого хошь найдет.
ГИАЦИНТОВ. А хвост есть?
МАША. Смеешься, черный. Гляди, я правду говорю.
МАША уходит. ГИАЦИНТОВ пьет, потом снимает телефонную трубку.
ГИАЦИНТОВ. Больницу мне. Алло, это отделение для душевнобольных? Здравствуйте. Как самочувствие господина Фривейского? Ясно. Понятно. Спасибо. До свидания. Сейчас я буду.
ГИАЦИНТОВ уходит.
Картина третья
Охотничья заимка Тимохи. ВАНЮШИН спит на лавке. Агент СЛЕСАРЬ и АДЪЮТАНТ ВОЛЯ спят у двери, чтобы никто не мог войти или выйти. САШЕНЬКА и ИСАЕВ сидят у окна, занесенного снегом.
САШЕНЬКА. Если прижаться щекой к замерзшему окну, то сначала холодно, а потом жарко – как жжет. Попробуйте, Максим Максимыч.
ИСАЕВ. Я при вас несколько глупей, Сашенька. Мне обязательно при вас хочется говорить самые умные вещи и обязательно афоризмами.
САШЕНЬКА. Это вам, наверно, передается мое состояние, мне тоже хочется быть ужасно оригинальной и умной, чтобы вы не сразу поняли, какая я дура.
ИСАЕВ. Молодой месяц слева. Загадывайте – сбудется.
САШЕНЬКА. Загадала.
ИСАЕВ. У вас глазищи японские.
САШЕНЬКА. Да?
ИСАЕВ. Будто не знаете…
САШЕНЬКА. Знаю.
ИСАЕВ. Зачем переспрашиваете?
САШЕНЬКА. Зачем, зачем… Хочу, чтобы вы в меня влюбились…
ИСАЕВ (прижавшись щекой к окну). Сначала жарко, а потом ужасно холодно.
САШЕНЬКА. У вас на скулах румянец с синевой, как у склеротика.
ИСАЕВ. Спасибо.
САШЕНЬКА. Я вас нарочно злю.
ИСАЕВ. Давайте играть в ладушки.
САШЕНЬКА. Я не умею.
ИСАЕВ. Умеете. Это вы просто забыли. Сейчас я стану петь и подбрасывать вашу ладонь, а вы бойтесъ, чтобы я вас между делом не хлопнул по руке.
САШЕНЬКА. А вы сильно будете хлопать?
ИСАЕВ. Нет, совсем не сильно.
САШЕНЬКА. Давайте.
ИСАЕВ. Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! А что ели? Кашку! А что пили?
САШЕНЬКА. Спирт. Вы не по правде играете, я не боюсь вас, вон вы мне поддаетесь и в глаза не глядите.
ИСАЕВ. Сашенька, а вот если б люди были вместе – долго, вечность, а потом один из них взял и уехал, но чтоб обязательно и в скорости вернуться, тогда как?
САШЕНЬКА. О чем это вы, Максим Максимович? Я ж отказалась ехать с отцом в Париж, коли вы тоже здесь остаетесь.
ИСАЕВ. Когда бы вы только видели, как я отвратителен, если сфотографировать мое отражение в ваших глазах. Я кажусь маленьким, жирным и расплющенным, словно на меня положили могильную плиту. И рожа, как новый пятак.
САШЕНЬКА. Зачем вы так говорите? Я не княжна Мэри, я прожила революцию и пять лет войны, меня окольно не надо отталкивать, вы мне лучше все прямо в глаза говорите, а то я бог весть что подумаю.
ИСАЕВ берет деревянную свистелочку с подоконника и тихонько играет протяжную, заунывную мелодию.
САШЕНЬКА. Что вы молчите? Ну? Ответьте же что-нибудь! Вы когда-нибудь очень пожалеете, что не позволили мне всегда быть подле вас.
ИСАЕВ. Я знаю.
САШЕНЬКА. Ничего вы не знаете…
ИСАЕВ. Смотрите, какая тайга под луной. Будто декорация. У вас лоб выпуклый, хороший.
САШЕНЬКА. Вы, верно, думаете, что в нем ума много?
ИСАЕВ. Вы – умная.
САШЕНЬКА. Женщине надо родиться дурой, тогда ее ждет счастье.
ИСАЕВ. Это не ваши слова.
САШЕНЬКА. Мои.
ИСАЕВ. Сашенька… Моей профессии… журналиста противна любовь к женщине, потому что это делает ласковым и слишком мягким. А это недопустимо. Но раньше я вообще никогда не любил; не успел, наверное, потому что главным для меня были… мои читатели. Они, читатели, требуют всей моей любви и силы, всего сердца и мозга – иначе незачем огород городить. Так я считал.
САШЕНЬКА. Вы и сейчас продолжаете считать так?
ИСАЕВ. Да.
САШЕНЬКА. Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно?.. Милый мой, дорогой человек, а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и фамилию вашу пополам режут – я сама видела.
ИСАЕВ. Сашенька, Сашечка, Саша…
САШЕНЬКА. Я пойду за вами куда позовете. Я готова нести на спине поклажу, в руках – весла, а в зубах – сумку, где будет наш хлеб. Я готова быть подле вас всюду – в голоде, ужасе и боли. Если вы останетесь здесь – я останусь подле вас, что бы вам ни грозило.
ИСАЕВ. Скоро утро. Ложитесь, я буду сидеть подле вас.
САШЕНЬКА ложится на кровать. ИСАЕВ укрывает ее медвежьей полостью. Сидит возле нее и поет ей колыбельную песню. Открывается дверь.
СЛЕСАРЬ (со сна). Кто?! Что?! Куда?!
ТИМОХА. Тише ты. Я это, егерь Тимоха.
СЛЕСАРЬ. А-а… (Сонно.) Ну, проходи.
ИСАЕВ.Ну?
ТИМОХА. Будет зверь. Айда спать, а то завтра маятность предстоит.
ИСАЕВ. Места для нас определил?
ТИМОХА. Порядок.
ИСАЕВ ложится подле Сашеньки. ТИМОХА укладывается на полу и тушит лампу.
ИСАЕВ. Сашенька, я очень верю прекрасному глаголу – «ждать». А вы? Спит. Сашенька – единственная женщина, которую я мечтал видеть всегда рядом…
Окно зимовья освещается желтым светом автомобильных фар.
Входит ГИАЦИНТОВ с тремя сотрудниками контрразведки.
ГИАЦИНТОВ. Тише топайте, люди спят. (Он подходит к постели и долго смотрит на лежащего Исаева.)
Центр сцены. Вдали – грохот канонады. Рваная колючая проволока. Луна искрится на снегу. Через это снежное мертвое поле, среди трупов убитых, идут БЛЮХЕР и ПОСТЫШЕВ.
БЛЮХЕР. Красный. Белый. Белый. Казак. Красный…
ПОСТЫШЕВ. Русские они все…
БЛЮХЕР. Правда крови стоит.
ПОСТЫШЕВ. Завтрашний бой решит все.
БЛЮХЕР. Слышишь?
ПОСТЫШЕВ. Что?
БЛЮХЕР. Вроде – песня…
ПОСТЫШЕВ. Нет. Лес стонет. Мороз стволы ломает.