Страница 2 из 15
Тогда эти двери определили очень много, хоть и в такой крайне легковесной области жизни, как настроение. Создали его, заложили фундамент, определили вектор. Это было событие эпохального масштаба в контексте одной отдельной личности, а встретил я его сидя в кресле и смотря в окно на расцветшую весну. Тогда ещё было совсем неизвестно и непредсказуемо то, что ждёт меньше, чем через год меня, и какую роль в этом всём будет играть весна, и это окно, и всё то, что за ним; то, как оно отразится в моих глазах, как преломится свет в моём восприятии всего этого, происходящего и происходившего. Тем и прекраснее и чище были те двери.
Надо заметить, что я всегда входил в них, но никогда не уходил далеко. Только входил, осматривался, брал то, что считал нужным и уходил обратно, к себе. Сложно сказать почему. Вернее – я об этом не думал. Нужно было вернуться – я и возвращался. Вопросов не задавать. Шагать своею дорожкой. Мы тут таких не любим. И всё в этом духе.
Замечание. Левой-правой-левой-правой-левой-правой-левой-правой-левой-правой-левой-левой-правой-левой… Ага! Сбился! Сбился! Вон из строя!
На самом же деле, если бы выйти, если бы не возвращаться, то, наверное, получилось бы лучше. Наверное, вышло бы очень много из того, что очень бы хотелось, чтобы вышло. Я ещё подумаю об этом на досуге.
И вот тогда, на стуле сидючи и в окошко глядючи на вылезшие в полную силу листья берёзы, на солнечные облака и холмы с выжженной травой на одном из боков их, я вдруг сначала вообразил себе, а потом и погрузился окончательно в другую картину. Там уже не было берёз, не было и холмов. Всё ещё было солнце, однако. И была пустыня. Бескрайняя, разумеется, хоть Эверест посредь неё поставь да заберись на верхушку, всё одно – никакого разнообразия в ландшафте. Всё одно желтоватое море… Пустыня, однако же, была довольно умеренная, не иссушала вусмерть своей жарой, не затягивала зыбучими песками, только донимала рассудок своей бескрайностью. Но у меня были ноги, а значит, я должен был идти, если не хотел стоять посреди этого всего на одном месте, неизвестно как долго и с какой целью. И шёл. Не знаю сколько, может час, может год, сложно сказать, мне почему-то не пришло в голову пользоваться песочными часами. (Да и слава Богу, как уже говорилось, ибо не показали бы они ничего, кроме того, как песок беззаветно сыплется вниз под действием гравитации.) Однако же, в некий момент до этой самой головы дошло вдруг, что пора сбросить повязку с глаз. И повязка была сброшена…
И передо мною вдруг предстал конец пустыни, причём совсем не такой, каким я его себе представлял. Буквально в полуметре от меня песчаное отсутствие дороги вдруг обрывалось в огромнейшую пропасть. Я посмотрел по сторонам, тут была чётко видна граница пустыни, нервные, ломаные линии обрыва, с которых иногда ветром сдувало небольшие песчаные облачка. Я остановился. Нужно было осмотреться. Но пропасть была так огромна, что всё виделось в тумане, только очертаниями и зачастую даже просто силуэтами. Видимо, пустыня была на какой-то умопомрачительной высоте, на некой сверхгоре, а внизу лежал остальной мир. Я видел там леса, в них, кажется, были даже озёра. Чуть правее лежал небольшой городок, отсюда выглядящий так, словно там не было жителей, подальше – горы, не меньше моей, но не пустынные, а заснеженные. Прямо под моей пустыней лежала огромная зелёная равнина, с холмами и редкими деревцами. Я смотрел на это и пытался радоваться, но получалось не очень хорошо, потому что я никак не мог придумать, как же мне спуститься со своей горы туда, во что-то другое. Склон был отвесный и гладкий, ухватиться было совершенно не за что, словно это и не гора была, а огромная кирпичная стена. Я стоял и думал, что делать. А потом вдруг перестал. Я поймал себя в тот момент, когда улыбался. Вдруг ни с того ни с сего нашёл на своих губах улыбку, как будто и не мою, но родную, как ничто другое во всём этом свете. Она не стремилась залезть в меня, она сидела на моих губах, в ожидании, когда я сам гостеприимно открою ей всё, что только можно открыть. И я повернулся лицом к пустыне. И стало непонятно мне, а чего я тут, собственно, стою, переливая Каспийское море из пустого в порожнее? Что за вопрос о спуске? Пфи! Я отошёл от края, разбежался, что было сил, и рванул вперёд с обрыва, расправив запылившиеся без дела крылья. И полетел вперёд, куда-то туда, может к городу или к тем заснеженным горам. Правда, сейчас их стало хуже видно… Но это ничего, у меня же был ветер!
Собственно, в этот момент я и вышел из тех дверей, на самом интересном месте, как полагается. На самом деле, этого уже было достаточно (думал я). Я уже настроился очень на многое (думал я). Хоть и только в последней паре мыслей, но всё же я заметил эти крылья. Это было уже крайне важно.
Однако непосредственно в то время это мало что изменило. Тут был задел на будущее, как оказалось позже. Тот год тянулся, как обычно тянется год, который не содержит в себе важных событий. Что-то вроде бы и случалось, возможно, даже удача улыбалась мне в самом чистом и ясном своём виде, но не была принята мною так, как могла бы быть принята, во всей своей полноте. Были времена счастливых путешествий, в которых я принимал самую незавидную роль организатора, того человека, который всё создаёт, но ни в чём окончательно не участвует. И хоть путешествие и было полнокровным (думал я) и было оно в направлении моей любви (думал я), это неучастие в нём свело всю магию на нет и превратило его в простое перемещение в пространстве, пусть и крайне богатое на последующие воспоминания, которые сохранятся в памяти не меньше, чем до конца жизни.
Замечание. Сложно сказать, как воспоминания из текущей жизни отразятся на жизни следующей. Но я уверен, что настолько сильные впечатления, как те, о которых идёт речь, сохранятся обязательно и пройдут сквозь заслонку перерождения. Конечно, они уже не будут воспоминаниями, но как-то в течение последующей жизни о себе подмигнут, напомнят и подскажут.
В целом год сей имел внешний вид крайне обыденный, ничем не примечательный. Содержание же внутреннее было, хоть и тоже не вот уж примечательным, тем не менее, куда более сильным, чем можно было предполагать. Тогда повсеместная одиночь взглядов начала превращаться из двигателя прогресса в змеиный яд излишне большой дозировки, когда он уже перестаёт оказывать оздоровительно-бодрящего действия на организм, а ведёт скорее к судорогам и тошноте. Одиночь взглядов – это когда ты вроде бы такой хороший и социализированный человек, но вот беда – у тебя есть некоторые идеи. И донести эти идеи невозможно без таких жертв, которые изменяют всё на свете, по крайней мере, на твоём личном свете. И такие жертвы ты принести не готов, ибо… Тут уже возможны варианты, причины у всех свои. Я считал, что сейчас просто ещё (или уже?) не время так активно действовать. Вечный синдром ожидающего. Вернее, сложно сказать насколько он "вечный", это будет видно уже в процессе повествования. Однако по итогу получается, что ты выступаешь в виде какого-то такого юродивого, который что-то пытается донести, а его в лучшем случае не понимают, не разделяют взглядов или просто не считают это чем-то важным. А это на самом деле важно, настолько, что в изоляции, в замкнутой системе, порождает столько энтропии, что никакой чёрной дыре и не снилось. Единственный выход – возгореться бессмертным огнём, раз и навсегда, устроить такой беззаветный рай на полчаса, уже не считаясь с тем, что случится с тобою, когда секундная стрелка пробежит все свои тридцать кругов. Да и неважно это. Категорически не важно. ТАМ всё это не значит совсем ничего. Зачтётся лишь сам факт, сам акт.
Замечание. Непросто, опять же, судить, каким именно образом и что там после смерти у нас "засчитывается", однако, если принять в расчёт, что физическая составляющая оставляет нас наедине с самими собою, то и логично предположить, что критерии будут из области духовного, душевного. А там ведь ценится процесс достижения цели, а отнюдь не сама цель. Можно стать героем внутренней войны, просто путешествуя за шаурмой в ближайший ларёк. И ничем такое геройство не хуже остальных будет.