Страница 14 из 15
Видя, что обстоятельства мне благоприятствуют, я решил до «Пекина» заскочить еще в городскую нотариальную контору на Кировской – оформить доверенность на Лешу Кирилловского, который на следующей неделе выезжает в Астрахань. В конторе я рассчитывал потерять час, но уже через десять минут – продолжалась полоса везения – все было кончено, и я вышел на улицу. Времени до встречи оставалось много, я пошел к «Пекину» пешком.
Быстро темнело; густо, бесшумно валил снег; народ, закончив рабочий день, запрудил тротуары. Я шел, не заботясь о маршруте, выбирая лишь улочки побезлюднее. С Кировской свернул на Мархлевскую, миновал здание школы, в которой я окончил первые два класса, и вышел на бульвар. Пересек Сретенку, спустился к Трубной и на Цветном, против Ленькиного дома, остановился. Довольно долго я глядел на два освещенных окна в четвертом этаже – с улицы была видна знакомая уродливая люстра, – размышляя, зайти или нет, потом двинулся дальше. Я берёг родившуюся во мне тихую просветленную грусть, опасаясь расплескать ее каким-нибудь неосторожным поступком. (Каково же мне было, когда ранним утром я вывалился из вытрезвителя, и неизвестный темный переулок вывел меня прямо к Самотеке, – каково мне было сквозь дурноту и нестерпимую головную боль опять увидеть этот дом и эти два освещенных окна! Нет, недаром, недаром такая петля; недаром Бог снова привел к этому месту…)
Поднимаясь по Садовой Самотечной, я вдруг подумал, что не худо бы – раз уж я здесь – бросить взгляд на церковь Знамения у Петровских ворот: до этого я видел ее лишь мельком и плохо помнил, а тут вдруг почудилось, что этот малоизвестный памятник помог бы мне кое-что уяснить в моей теперешней работе. И, несмотря на то, что до встречи у «Пекина» оставалось уже только минут пятнадцать, я свернул в Лихов переулок, обогнул здание Управления внутренних дел и под подозрительным взглядом милиционера, дежурившего у гаражей, медленно обошел вокруг церкви. (Должно быть, это мое паломничество на Петровку-38 тоже сыграло свою роль в дальнейших событиях, умилостивив судьбу в милицейской фуражке.) Тут был целый ряд моментов, подлежащих фиксации: «широтная» композиция четверика, выраженная соотношением венчающих фасады кокошников 3/4, пятиглавие придела, примыкающего к трапезной с северной стороны, колокольня, постановкой и формой повторяющая колокольню церкви Николы в Пыжах, и пр. Странно, но этот холодноватый профессиональный восторг перед памятником, пережитый за несколько минут до встречи с «тамбовскими волками», был первым, что с умилением вспомнилось мне, когда я очухался на вытрезвительской койке; он лег, так сказать, в основу пережитого просветления.
Итак, я проснулся, вернее, был разбужен непреодолимой физиологической потребностью и, гонимый ею, еще ничего не соображая со сна, кинулся к двери, лишь вскользь попутно удивившись обширности залитого светом незнакомого помещения, уставленного койками с неподвижно лежащими на них в разных позах телами. Сам я был почему-то в одних трусах. Явившийся на мой стук милиционер проводил меня в уборную, где, ступая босыми ногами по ледяной слякоти, я начал осознавать весь ужас, весь позор своего положения.
Потом, опять повалившись в койку, дрожа от холода под тонким казенным одеяльцем, прислушиваясь к раздававшимся вокруг храпу, стону, нечленораздельному бормотанию и лунатически ясным разговорам, я вспомнил в обратном порядке: душевный подъем, вызванный архитектурными формами XVII века, грустно-приподнятый проход по вечерней Москве под медленно падающим снегом, весь удачно прожитый день, – и увидел во всем какую-то светлую предопределенность. Все происходящее имело какой-то смысл. Меня явно вели к какой-то цели, мне пока неведомой. Так было надо.
– …Ибо очень часто необычайными, невиданными, непостижимыми для людей путями небо ставит на ноги падших и обогащает бедняков.
«Все, бросаю курить», – подумалось почему-то. Я чувствовал, что новый человек рождается во мне. Было плохо, мучила изжога, голова раскалывалась, но я чувствовал себя необыкновенно свободным и ничего не боящимся. Упавши на самое дно (с похмелья даже на отчаяние был неспособен), я сразу избавился от всех страхов.
Здесь-то и настигает нас со сверлящей силой мысль о личном Провидении, имея на своей стороне лучшего защитника, очевидность, – там, где нам до очевидного ясно, что решительно все вещи, которые нас касаются, то и дело идут нам во благо.
Милиционер выкрикнул мою фамилию, я поднялся и пошел за ним, поминутно натыкаясь на стены. Дежурный, даже не взглянув на меня, сказал моему провожатому:
– На хера ты его привел? Пускай еще поваляется.
– Ступай назад, – приказали мне.
Я не смог найти обратной дороги и был препровожден за локоть, без лишней, впрочем, грубости. Через полчаса меня опять вызвали и велели одеваться. За одеждой надо было пройти в соседнюю комнату, но одеваться снова вывели в приемную, перед всеми. Куртка, шапка, новый костюм-тройка были заблеваны и вываляны в грязи, сорочкой и майкой словно полы мыли. Милиционеры (молодые ребята) молча смотрели, как я одеваюсь.
– Дайте-ка глянуть на этого цыпленка! – послышался зычный голос, и женщина-врач присоединилась к милиционерам.
Она уселась прямо передо мной, упершись кулаками в расставленные могучие колени, и принялась раздельно и смачно обкладывать меня на чем свет стоит.
– Да ладно тебе: парень-то неплохой, – вступился за меня один из ментов.
– Неплохой? – взорвалась врачиха. – Ты его видел? Он же синий был, когда его привезли! Он же по-настоящему кончался! Если бы я укол ему не сделала, он бы подох у нас здесь!..
Кончив одеваться, я стоял перед нею, грязный, жалкий, униженный, стараясь хоть смирением выразить свою признательность за причиненные хлопоты, и вдруг – я едва успел отвернуться – меня вырвало прямо в урну у входной двери. Тут даже видавшая виды врачиха осеклась. Плюнула и ушла, хлопнув дверью своего кабинета.
Да-а… Мое унижение столь было очевидным, что куражиться не приходилось. Но тем сильнее разгоралась и пела во мне непонятная радость.
И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?
– Ваш домашний адрес? – спросил дежурный, заглядывая в мой паспорт, перед тем как вернуть его мне.
И я не смог удержаться, – внутренне хохоча, повторил фразу, произнесенную мной лет тридцать назад, при первом приводе в милицию (вместе с Дементием), так насмешившую тогда моих друзей, что с тех пор всякий раз, как я начинаю прикидываться дураком, они уличают меня ею:
– Где живу, что ли?
Мне вернули изъятые при задержании вещи (в том числе три «куриных бога», которые я после Коктебеля так и таскаю в кармане куртки), за исключением денег и сигарет, велели расписаться в уплате 25 рублей «за медобслуживание» и выдали две квитанции. Я, конечно, не стал поднимать хай из-за зажуханной пятерки, тем более из-за начатой пачки «Астры». Но и просить, чтобы не сообщали на работу, тоже не стал: куда уж тут было ниже-то унижаться! Открыл дверь, подмигнул на прощанье ментам и вывалился в ночной заснеженный город.