Страница 4 из 141
Он засмеялся, поплевал на руки, распрямил громадные ножищи.
-- Хватай его, ребята! -- снова закричал рыжебородый и пустился бегом вниз с горы к Назарету.
Люди и горы расплылись дымкой и исчезли, сонные зеницы наполнились тьмой, лишенной сновидений, и уже ничего не было слышно в необъятном сне, кроме тяжелого топота ножищ, попирающих гору и устремляющихся Долу.
Сердце спящего учащенно забилось. "Они идут сюда! Идут! -- кричала в отчаянии его душа. -- Идут!"
Он встрепенулся -- так ему показалось во сне -- поспешно вытолкал столярный верстак за дверь, свалил на него все свои инструменты -- большие и мощные рубанки, пилы, тесла, молотки, отвертки и, наконец, невообразимо тяжелый крест, над которым он трудился последние дни, -- затем снова забился в опилки и стружки и стал ждать.
Странный покой -- тревожный, сжатый, давящий, в котором не было слышно не только дыхания селения, но и дыхания Бога. Все, в том числе и бодрствующий демон, погрузилось в неизмеримо глубокий, темный, пересохший колодец. Сон ли, смерть ли, бессмертие или же Бог -- что это было? Юноша испугался: он почувствовал приближение опасности, собрал все свои силы, поднес руку к горлу, в котором уже прерывалось дыхание, -- и проснулся.
Он был весь в поту. Из всего сновидения запомнилось только, что кто-то преследовал его. Но кто? Был ли этот кто-то один или же преследователей было много? Были ли это люди или демоны? Он не помнил.
Юноша напряг слух, прислушался. Теперь в спокойствии ночи было слышно исходящее из множества грудей и множества душ дыхание селения. Где-то шелестело дерево, жалобно скулила собака, а на самом краю села мать, медленно, надрывно убаюкивала младенца...
Ночь была полна хорошо знакомых, дорогих сердцу шорохов и вздохов. Молвила земля, молвил Бог, и юноша утихомирился. На мгновение ему стало страшно: казалось, что он остался один-одинешенек на всем белом свете.
Из стоявшей рядом лачуги, где спали родители юноши, донеслось тяжелое дыхание престарелого отца. Бедняга не мог уснуть: С мучительными усилиями он раскрывал и вновь смыкал уста, пытаясь заговорить. Годами терпит он эту муку, не в силах произнести членораздельно слова, лежит в постели разбитый параличом и тщетно пытается совладать с собственным языком. От натуги он исходит потом, изо рта у него текут слюни, и лишь изредка после страшного напряжения, уже придя в отчаяние, он все же собирает по слогам одно, всего лишь одно и неизменно одно и то же слово: "А-до-на-и! Адонаи", -- и ничего больше... "Адонаи"... Когда уста его выдавливают это слово полностью, он успокаивается. На час-другой... Затем волнение снова овладевает им, снова шевелятся губы.
-- Это моя Вина... Это моя вина... -- Прошептал юноша, и глаза его наполнились слезами. -- Моя...
В спокойствии ночи сын ощутил смятение отца и ему самому передалось это смятение: невольно он тоже стал шевелить ртом и обливаться потом. Он закрыл глаза, прислушиваясь, что делает престарелый отец, чтобы и самому делать то же самое, стонал и вместе со стариком в отчаянии издавал громкие нечленораздельные звуки, пока сон снова не овладел им.
Но лишь только сон овладел им, дом вдруг содрогнулся, верстак зашатался, инструменты и крест свалились наземь, дверь распахнулась настежь, и на пороге вырос во весь свой огромный рост хохочущий, с раскрытыми объятьями рыжебородый
2.
Юноша уселся на опилках, прислонившись спиной к стене. Над головой у него висел ремень с двумя рядами острых гвоздей. Каждый вечер перед сном он бичевал до крови свое тело, чтобы ночью оно оставалось спокойным и не буйствовало. Юноша был охвачен легкой дрожью: какие искушения снова явились ему во сне, он уже не помнил, осталось только ощущение, что он спасся от большой опасности.
-- Не могу, сил больше нет... - прошептал он со стоном, поднимая кверху глаза.
Новорожденный свет, робкий и тусклый, скользнул сквозь дверные щели. Бледно-желтая солома на потолке стала необычайно нежной и светилась, словно драгоценная слоновая кость.
-- Не могу, сил больше нет... - снова прошептал юноша и негодующе стиснул зубы.
Вся его жизнь прошла вдруг перед взором, устремленным в пустоту. Посох отца, расцветший в день, когда тот обручился с его матерью. Гром, повергший затем обрученного долу и разбивший его параличом. Мать, которая только смотрит, молча смотрит на него, а он слышит ее немое сетование. Мать права, и поэтому сознание собственных прегрешений денно и нощно терзает ножом его сердце.
Последние годы он тщетно пытается одолеть Страх. Один только Страх и оставалось еще одолеть. Всех прочих демонов: бедность, любовь к женщине, радость домашнего очага, молодость -- все это он уже одолел. Оставался один только Страх, который нужно одолеть, нужно осилить: он ведь уже мужчина, пришел его час...
"Если отец мой разбит параличом, я тому виной... Если Магдалина стала блудницей, я тому виной... Если Израиль все еще стонет под игом, я тому виной...".
На крышу соседнего дома, в котором жил его дядя раввин, должно быть, взлетел петух и гневно закричал наверху. Видна, ночь уже надоела ему, он истомился и теперь своим криком призывал солнце взойти.
Прислонившись к стене, юноша слушал. Солнце стучало в дома, и двери распахивались на этот стук. Улицы оживали. От земли, от деревьев, из щелей домов мало-помалу стали доноситься приглушенные звуки утра: Назарет просыпался.
Из соседней хижины послышался глубокий стон, и тут же гневный призыв раввина разбудил Бога, напоминая Ему о слове, которое Он дал Израилю.
-- Боже Израиля! Боже Израиля! Доколе?! -- взывал голос, и колени с глухим стуком торопливо ударялись о дощатый настил .
Юноша повернув голову.
-- Молится, -- проговорил он. Кается, взывает к Богу. Сейчас станет стучать в стену, чтобы и я приступил к покаянию.
Юноша гневно нахмурил брови.
-- Бога мне только не хватает, будто людей мало! -сказал он и с силой ударил кулаком в разделявшую их стену, давая яростному раввину знать, что он уже проснулся и приступил к молитве.
Юноша резко поднялся. Залатанная одежда соскользнула с его плеча, являя худощавое, загорелое на солнце, покрытое синими и красными ссадинами тело. Он торопливо поднял одежду и стыдливо прикрыл обнаженное тело.