Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 28 из 29

Я думала, что вольна и свободна в своем пространстве, а на самом деле моя жизнь получилась, как этот странный танец фламенко: постоянное движение, ограниченное кругом. Он задан свыше и из него не выйдешь. Судьба, случай, рок, провидение, предопределенье, воля Божья, воля собственная, – сколькими словами можно объяснить отдельное событие в жизни и всю жизнь человека?

Спешила, спешила, а вот в нужный момент опоздала. С другой стороны, нужно ли было мне, да и Георгию быть вместе в самый, самый последний его миг? Подать стакан воды, держать руку, ощущая, как его холодеющие пальцы перестают отвечать на пожатие? И кому это больше нужно, уходящему в мир иной, или остающемуся здесь, на земле? Остаться, чтобы вечно испытывать чувство вины. Но я же не знала точно, когда это случится…

Едва подумав или прошептав это, она резко подняла голову от стола и сказал вслух громко и четко: „Не ври самой себе. Ты с самого начала знала, что конец близок. Ты знала и неделю назад, что это может случиться в любой день, в любую минуту. Ты сбежала от него больного, умирающего, как когда-то сбежала от молодого и здорового“.

Болел затылок, затекли руки и ноги в неудобной позе. Она с трудом встала, не удержалась и повалилась снова в кресло. Она была пьяна, и ей хотелось плакать. Но вместо плача у нее снова вырвались звуки, похожие на собачий вой. Он закрыла рот ладонями, боясь, что кто-нибудь с улицы услышит ее, и продолжала тихо скулить.

А потом вдруг быстро накинула крутку, надела кроссовки и выбежала из дома. Старясь ступать не слышно, покачиваясь от слабости, она по-старушечьи засеменила к морю. Крадучись, перебежала освещенную автостраду не через подземный туннель, а поверху, надеясь, что в такую пору здесь не будет машин, никто не заметит ее, и стала спускаться вниз, к пляжу. Там она сняла обувь и вступила на холодный утрамбованный песок у самой воды. Мелкие редкие барашки волн слегка омывали ее ступни и тут же виновато убегали обратно. Она пошла быстрее, как будто боясь опоздать к месту встречи. Потом она уже неслась по пустынному пляжу. Камешки, песок и осколки ракушек попадали под голые ступни и застревали между пальцев. „Андалузский пес, бегущий по берегу моря“, – вспомнилось ей название фильма Буннюэля. В названии скрывалась какая-то аллюзия, относящаяся к бывшему другу, Сальвадору Дали. Кажется, тот сильно обиделся, и они разошлись окончательно. „Черт возьми, эти цитаты, лезут, лезут“, – зло шептала Лиза и продолжала бежать.

Она задыхалась, грудь сдавило болью, она едва передвигала отяжелевшие ноги. Вскоре она уже не могла бежать, а только еле-еле шла, с трудом вытаскивая ступни, застревавшие в мокром песке. В темноте, навалившейся на землю и море, она часто попадала ногой на кромку волны, а отойдя подальше, натыкалась на громадные валуны, собранные вдоль пляжной полосы. Она продолжала идти, пока не почувствовала непреодолимую усталость и сильный холод в босых ногах. Промокший тяжелый подол шерстяной юбки отвис до пят. Где-то на периферии сознания, у нее мелькнула мысль, что надо бы вернуться, но, шатаясь, она брела дальше. Вконец обессилев, спотыкаясь онемевшими от холода ногами о валуны и выброшенные морем коряги, она внезапно упала навзничь.

Возможно, она на мгновенье потеряла сознание, а очнувшись, поняла, что лежит на ворохе водорослей, уткнувшись спиной в старый пень давно срубленной пальмы, головой в сантиметре от мощного камня. Ступни упирались в деревяшку в форме рогатины. Тело было сжато с двух сторон.

„Ну, вот и славно. Я – всего лишь черта, линия, диаметр лично моего круга. Вот он, предел моих возможностей. Как я раньше его не измерила?“, – с удивлением подумала Лиза. Она лежала, не двигаясь, глядя в небо, которое быстро затягивалось облаками. Они закрыли звезды и луну, ветер неожиданно переменил направление, а первая же сильная волна достала ее холодной пеной.





Лиза лежала и плакала, жалобно подвывая. „И правда, где-то скулит брошенная собака, – подумала она. – А может, это бедный щенок, которого Племяшка принесла домой, и который убежал от нас? Надо встать и идти на голос, и я обязательно найду его“. Лиза попыталась подняться, но не смогла и продолжала лежать. Слезы растекались по щекам, смешиваясь с солеными брызгами моря и редкими пока каплями начинающегося дождя. Ее охватывала та острая жалость ко всем и всему живому, которая с необъяснимой силой нападала на Лизу еще с юности, и которую Гошка, знакомый с этим ее состоянием, прозвал „мировой скорбью“. Постепенно вселенская жалость перешла на конкретные объекты. Ее разрывала жалость к умершему Гошке, истерзанному болезнью. Почему-то ей было жалко и вполне здорового мексиканца Гонсалеса, даже холеного Клауса, других мужиков, искренне любивших ее, вполне замечательных добрых людей, которых она покинула, не испытывая чувства вины. Жалко было и давно усопшую Зинаиду Терентьевну, мать Гошки, и любимую Племяшку Ольгу, и прочно забытую, но когда-то любимую и неразлучную московскую подругу Таньку, которой за все годы написала лишь пару открыток. Очень жаль было своих родителей, которых почти и не помнила. Жалко было и себя тоже, но тут, жалость смешивалась со злостью.

Чуть приподнявшись, она обхватила колени, уткнула в них голову и завыла громче.

– Ну почему ей так и не довелось никого любить, почему ей не суждено было в детстве насладиться сполна родительской любовью, а самой не испытать материнской любви к своему сыну, дочери? Почему она ни себе, и никому не позволяла любить себя?

Лиза с усилием перевернулась и легла на живот, вцепившись в деревянный брусок как утопающий. Кроме спины, она чувствовала боль на щеке и подбородке. Ноги гудели от непривычной нагрузки и холода, но она не пробовала потереть ушибленные места или согреть ступни. Как бывало и раньше, ее почти утешала реальная физическая боль, отвлекая от боли, терзающей изнутри, там, где с недавних пор поселился маленький щенок, который, не переставая тоскливо скулил и тоненько выл. „Андалузский пес воет, – значит, кто-то умер или скоро умрет“, – вспомнила она местную народную примету. – Гошка умер, очередь за мной, пора“, – вдруг затихнув, спокойно сказала Лиза и стала медленно подниматься.

Пошел дождь. Лиза двинулась домой по дальней дороге через холм, чтобы обойти освещенный ресторан и бензоколонку, остаться в тени, не попасться на глаза поздним прохожим. Пока она добиралась, дождь разошелся во всю. Ее трясло от холода и сырости, а голова начинала наливаться горячей болью. Насквозь промокли юбка, свитер, безрукавка, кроссовки. Каждый шаг по скользкому и довольно крутому склону давался с трудом. Она забралась намного выше холма, где стоял дом. Последующий спуск оказался ненамного легче.

Убегая из дома, она оставила все двери и окна настежь, и ветер с дождем погуляли вволю по всей квартире. Со стола улетели на террасу, а оттуда вниз в соседний садик и даже на дорогу листочки с ее письмом. Те, что остались валяться поблизости, тоже были грязные и мокрые, с растекшимися, как будто плачущими строчками. Почти с брезгливостью Лиза собрала страницы рассыпавшегося письма и, скомкав, запихала их в мусорную корзину на самое дно.

Потом трясущимися руками сняла мокрую одежду, забралась в душ и долго стояла под горячей струей, пока не согрелась. Надела длинный марокканский балахон из верблюжьей шерсти и достала очередной шедевр из гошкиной коллекции. Рассматривать этикетку с какой-то носатой и „волосатой“ птицей не было охоты, на глаза попалось лишь название „Полет кондора“. Напиток типа бренди был крепкий, не меньше 45 градусов. Она налила себе длинный фужер до краев, взяла сигареты, пепельницу, села в свое кресло, чтобы уже не вставать оттуда до утра. По радио шел „нон-стоп“ концертной записи оркестра Боба Марли. Она слушала и отпивала маленькими глотками крутого „кондора“, стараясь согреться. Но от напитка мутило, а озноб начинался снова. Видимо, она все-таки схватила простуду, температура быстро поднималась. Она накинула поверх верблюжьего балахона махровый клетчатый плед, стащив его с дивана, и пошла налить себе чего – ни будь менее крепкого и более приятного на вкус чем этот сивушный кондор. Она выбрала какую-то настойку в странной бутылке. Раздутая с середины до низу, как беременная девушка, бутылка теряла свои объемы, закручиваясь к верху в изящную виноградную лозу. Маленькая стеклянная гроздь с листочком скульптурно свисала до половины тонкого горлышка. Сомнительно, имел ли в самом деле отношение виноград к содержимому. В настойке чувствовался скорее вкус груш и горьковатой сливы. На этикете арабской вязью перечислялись, возможно, все достоинства этого „дринка“, название которого было написано уже по-английски и переводилось как „Любимый ликер моей бабушки“. Пытаясь найти в полупустом холодильнике что-нибудь подходящее для закуски, она снова наткнулась лишь на старую банку с маринованными огурцами, где в мутном рассоле плавали несколько раскисших корнишонов. Задумчиво глядя на банку, Лиза старалась определить, сколько дней или недель прошло со смерти Гошки. Она точно помнила только одно, что на девять дней она допила водку, потом открывала еще пару бутылок. Она взглянула на календарь и стала отсчитывать от даты, обведенной синим фломастером, последующие дни, опять стараясь определить, сколько времени прошло, как Гошки не стало. По ее подсчетам, выходило три недели и один день.