Страница 5 из 19
Через неделю он возвратился с невеселым лицом. Из кругов, к нему близких, передавали:
– Управляющий съездил в Петербург неудачно!
В апреле праздновалось столетие Государственного банка. В программе стоял торжественный обед на казенный счет. Я ожидал, что, когда перепьются, будут скандалы между двумя партиями. Действительно, на обеде очень быстро стали упиваться водкой. Опьянел и Восленский.
После первого же блюда я встал и ушел домой. Понемногу поуходили и придерживавшиеся меня.
Опьяневший Восленский сначала все говорил речи о том, что в банке все они – мелкие чиновники, а без них начальство ничего сделать не может. Что было потом, об этом и не рассказывалось: более или менее нейтральные только головой качали…
Вся эта напряженная обстановка, длившаяся десять месяцев, в конце истрепала мне нервы, и я заболел нервным ударом.
Продолжать службу в таких условиях смысла не было. Мое «временное» пребывание контролером зависело от того, когда управляющий отделением удостоверит, что я готов к занятию должности управляющего. Но какого же отзыва можно было ждать от Восленского… Всякое дальнейшее пребывание здесь только служило мне во вред.
Поэтому мы с женой решили уезжать из Мурома – все равно куда, хотя бы с выходом в отставку. Но так продолжать – значило бы довести себя до настоящего удара, от которого уж не оправишься.
Я написал в Петербург, приложив медицинское свидетельство, что продолжать службу с Восленским не могу, а потому прошу перевести меня, куда будет угодно.
Шаховской рассказывал, что Коншин положил на моем рапорте резолюцию:
– Надо их развести!
Пока что мы стали ликвидировать свои муромские дела и распродавать имущество. Чего не продали сами, оставили ликвидировать Гофманам.
С Восленским расстались более чем сухо. Но с Муромом расстались с величайшим удовольствием.
Нас провожали знакомые и сослуживцы, понаносившие вороха цветов и конфект, – я уезжал со старшей дочерью Людмилой. В результате вышел анекдот.
Пассажиры в вагоне сочли это за проводы молодоженов и жалели мою дочь:
– Такая молодая, а муж – уже пожилой!
Мы устроились с дочерью недурно в купе, но ночью стали вторгаться пассажиры. Не хотелось расставаться с комфортом.
– Давай, – говорю дочери, – притворимся, будто ты – сумасшедшая, а я тебя сопровождаю.
– Идет!
– Господа, вам уступить диван? Пожалуйста, но только я предупреждаю, что там лежит душевнобольная, а я ее сопровождаю.
Пассажиры шарахаются в сторону. Но одна пара уселась прочно.
– Это ничего! – заявляет мужчина.
– Как угодно! Мое дело вас предупредить. Буйные припадки начинаются у нее к рассвету.
Уселись, едем. Молодая дама все косится на дочь. Слышу шепот:
– Володя, давай лучше прейдем.
– Ну, чего ты?
– Нет, уйдем. Я не могу!
Мы снова одни. Но по вагону распространилось:
– Сумасшедшую везут! Такая еще молодая…
Выспались отлично. Утром в Москве, в уборной, пассажиры шарахались от дочери, видя ее на свободе. Но нам было весело, – ведь расстались с Муромом. Теперь – в Петербург.
Коншин говорит:
– Я вас хочу перевести в Тверь. Там управляющий – такой хороший степенный хохол, Токарский. С ним вам будет служиться хорошо!
– Спасибо! Согласен.
В Муромском отделении этот перевод, являвшийся все же некоторым повышением, вызвал разговоры:
– В таком случае и Восленскому надо дать повышение.
После нескольких месяцев моей новой службы в Твери Токарский получил от Восленского письмо:
– Какие у вас отношения со Стратоновым? Впрочем, и спрашивать нечего: конечно, скандалы с ним уже происходят.
И он выворачивает целый ворох инсинуаций.
Токарский прочитал и свой ответ:
– Со Стратоновым никаких неприятностей у меня не было. Ручаюсь, что их не будет и в дальнейшем.
3. Мозаика
Уже упоминалось о составе моих муромских сослуживцев. В большинстве – безотрадная некультурность и моральная неряшливость. Коробила и действительная неряшливость.
Не мог я переносить, что за барьером, где публика не видит, каждый день заводится свинство: весь пол около конторок забросан окурками, порванными бумажками и всем мусором, которым место в сорных корзинах, стоявших, однако, пустыми.
Как бы это вывести? Обращаюсь во всеуслышание к одному из чиновников, что постарше:
– Читали ли вы когда-нибудь Кузьму Пруткова?
Смутился:
– Кузьму Пру-пруткова. Да… Нет… Не помню… Да, читал!
Он это имя услышал впервые.
– Если читали, так помните значит, что он говорит о чиновниках, которые сорят вокруг себя?
– Нет… Не помню!
Вокруг нас столпились все чиновники.
– Он говорит: «Чиновник, сорящий вокруг себя, подобен ребенку, пачкающему на себя в люльке!»
Авторы Кузьмы Пруткова, верно, не ожидали, что этим именем так придется злоупотребить. Но моя импровизация помогла. Перестали сорить, и корзины наполнялись.
Эту же шутку, и всегда с успешным результатом, я повторял впоследствии в Государственном банке и в Твери, и в Ржеве. Никто не сознался, что не знаком с Кузьмою Прутковым.
Общение с моей семьей произвело на некоторых сослуживцев громадное впечатление. Они, вероятно, впервые попали в дом, где существуют и другие интересы, кроме карт и водки, и где ко всем одинаковое отношение. Они очень привязались к нам и не только, когда могли, приходили к нам в Муроме, но и по переезде в Тверь часто наезжали, без приглашения, целыми кучами, так что даже стесняли, потому что приезжали на несколько дней и с ночлегом.
Одним из самых усердных посетителей был А. Г. Васильковский. В прежнее время – офицер, он теперь служил инспектором мелкого кредита.
Он был, однако, не вполне нормальный и, как оказалось впоследствии, зараженный социал-демократизмом.
Васильковский был вдовцом и имел детей. Но, пристроив их у родных, надумал опять жениться. Однако:
– Женщины нашего круга слишком испорчены!
Решил избрать себе жену из простого слоя. Высмотрел девицу, сестру местного столяра. Пришел к брату:
– Хочу жениться на вашей сестре!
Посмотрел, подумал столяр… Жених как будто подходящий: был офицером, теперь чиновник, жалованье вполне достаточное. Спрашивает сестру:
– А ты как?
Потупила, как полагается, глаза.
– Я что же… Я согласна.
Дал согласие и брат.
– Только, – торопит Васильковский, – я хотел бы свадьбу поскорее, недели через две.
– Ты можешь? – спрашивает столяр сестру.
Невеста покраснела:
– Я… могу.
Сыграли свадьбу – только в среде «неиспорченного» народа. Родился ребенок.
Увы, несоответствие супругов быстро дало о себе знать. Женщина она была и неплохая, но общих интересов и общего языка стало слишком мало. Васильковский сильно скучал дома, хотя и старался в себе это подавлять. Как-то я пригласил его зайти. Ему в нашей «испорченной» среде так понравилось, что он стал бывать постоянно и без приглашений.
Однако о жене никогда не упоминал. Как будто ее и вовсе не существует.
В общем Васильковский был симпатичен, но бывало нехорошо, когда он опьянеет, а это случалось нередко. Он был несомненным чудаком; например, мечтал:
– Как было бы хорошо, если б мы расходились со службы из банка под звуки военного оркестра.
Жена его произвела на свет второго ребенка и при этом сама умерла. Васильковский остался вдовцом с двумя малыми детьми на руках. Положение было трагичным, но ему удалось опять пристроить детей у родных второй жены.
Когда он наезжал к нам в Тверь, все резче стала выявляться его ненормальность. Мы начали опасаться его посещений и прекратили приглашать. Васильковский это заметил и перестал приезжать.
Вскоре получилось известие, что он снова женился – на маленькой горбунье, служившей в кондитерской. Кажется, и третья жена вскоре умерла и также от родов.