Страница 8 из 37
— Ну, рассказывай.
Минуту поколебавшись, Александр начал рассказывать о себе все, что, как он полагал, и без того могло быть известно немцам из его фронтовых документов и обстоятельств, при каких он попал в плен. Однако принадлежность к комсомолу скрыл. Походя вставил наспех придуманную историю о том, что до революции у его деда в Харькове была собственная пекарня.
Обер-лейтенант, казалось, поверил. Когда речь зашла о Харькове, воскликнул:
— О, я хорошо знаю твой родной город! Мне приходилось бывать там еще в сорок втором. Богатый край, и люди у вас деловые, работящие…
Раздался робкий стук в дверь, и в кабинет вошел парикмахер.
— Сделайте этого господина молодым, — шутливо бросил Шлезингер, указывая на пленного.
Александр сел, отвернул воротник робы. Скоро он был пострижен и побрит. И действительно, будто помолодел. Парикмахер собрал состриженные волосы, инструменты и, попросив разрешения, вышел. Обер-лейтенант, отложив в сторону дело, усмехнулся:
— Теперь ты похож на человека, Криворученко.
Не сводя взгляда с пленного, он вспоминал все, что с ним было связано: Харьков, завод, комсомольские дела… Криворученко смотрел на него равнодушным взглядом. «Прекрасно, — решил наконец Шлезингер. — Кажется, он меня не помнит».
На самом деле все было иначе. Матрос как только мог скрывал, что помнит Петера Розе. Когда-то он знал его как честного парня, комсомольца, патриота из числа молодых немцев, работавших на заводе. Теперь же не мог понять, почему он стал на путь предательства, пошел служить нацистам. Понимал лишь одно: от таких оборотней всего можно ожидать.
Заметив, как пристально, но ласково смотрит на него офицер, пленный иронически спросил:
— Скажите-ка, благодетель, чем я заслужил ваше внимание?
— А ты не спеши с выводами. Камеры-одиночки вот здесь, рядом, — оборвал его Шлезингер и снова перешел на дружеский тон: — Понравился ты мне своей смелостью, твердостью, поэтому хочу помочь тебе, указать спасительный выход. Отсюда только два пути: на свободу или в небытие. Советую избрать первый. Появится возможность побывать в Харькове, повидать родных. Только надо изменить свое поведение. Тогда мы отправим тебя на Украину. С соответствующим заданием, разумеется. Оно не из трудных, но требует, как бы точнее выразиться… находчивости, изворотливости… Времени на размышления у тебя мало. Прозеваешь момент — пойдешь той, другой дорожкой.
— Лучше в небытие, — решительно поднялся пленный. — Изменником Родины я не стану.
Установилась напряженная тишина. Лишь где-то за окнами звучал походный марш. Но вскоре утих и он.
— Ишь, какой быстрый! Все уже и решил, — с укором бросил Шлезингер. — Жить ты хочешь, это я знаю, но условия мои отвергаешь. А ты не торопись, подумай. С точки зрения здравого смысла я не должен бы обращаться с таким предложением именно к тебе — человеку, который даже не скрывает своей ненависти к немцам. Где гарантия, что, попав в Харьков, ты не сделаешь какой-нибудь глупости! Видишь, я тоже рискую. Чего я добиваюсь от тебя! Чтобы ты учел наши и свои личные интересы. А там будет видно. Я знаю, что для таких, как ты, лучше погибнуть в борьбе, чем где-то за решеткой или колючей проволокой. Подумай, хорошо подумай об этом. Даю тебе ночь. Больше не могу.
Обер-лейтенант посмотрел на висевшую на стене картину, и взгляд его потеплел.
— Ты все понял? — спросил он пленного.
Тот растерянно кивнул. Шлезингер нажал кнопку звонка.
— Я вызову тебя завтра…
В тот же день обер-лейтенант доложил Пайчеру, что приступил к обработке матроса. Тот, мол, клюнул. Мотивы! Войну Советы все равно проиграют. Скоро вступит в действие новое секретное оружие рейха. С голода тоже умирать не хочется… Если материальное вознаграждение будет хорошим, то согласен выполнять приказы немецкого командования. Разумеется, разведчик много выдал авансом. Фактически матрос еще мог и отказаться. Но Шлезингер интуитивно чувствовал удачу.
ЗАПАДНЯ
В новом секретном заведении «Зондерштаба-Р», как и на карантинной ферме № 8, существовал свой порядок. Тщательно придерживаясь всех правил конспирации, сюда привозили и увозили тех, кто выполнил или готовился к выполнению специальных заданий.
Часовой, который вывел Криворученко из кабинета обер-лейтенанта, не интересовался, кто он, не задал ни одного вопроса, однако тщательно обыскал — ощупал с ног до головы, вывернул карманы… Ничего не найдя, отобрал ремень и приказал идти вперед. Узкими ступеньками они спустились в подвал. Конвоир открыл дверь, кивнул головой: «Заходи». Пленный шагнул в полутемную камеру. Дверь захлопнулась, глухо щелкнув замком.
Больше года Криворученко находился в гитлеровских концлагерях, но в такую западню попал впервые… Запах сосны! Откуда? Он осмотрел камеру. В тусклом свете мерцавшей под потолком лампы увидел деревянный топчан: на свежевыструганных досках выступали капельки смолы. Слева серело квадратное, забранное металлической решеткой оконце. На ней — недавние следы электросварки.
«Камера-одиночка», — вспомнились слова обер-лейтенанта. Теперь он не военнопленный, а настоящий заключенный, оказавшийся в сетях изменника. Мерзавец Розе! Отрекся от Родины и теперь выслуживается перед фашистами, вербует для них подонков… Но на этот раз напрасно старается. Комсомолец, черноморский матрос Александр Криворученко перед врагом на колени не станет!
Одолевала усталость. Александр прилег на топчан и закрыл глаза. Но сон не приходил. Подвальная прохлада и тяжелые мысли гнали его прочь. «Самое дорогое у человека — это жизнь…» — возникли в памяти слова Николая Островского. «За жизнь надо бороться. Но как вырваться из этого каменного мешка? Розе предлагает реальный путь к свободе. Харьков… Добраться бы до своих, а там пусть ждут. Немецкий агент исчезнет. Придет в органы государственной безопасности, и не с пустыми руками… Почему же тогда предатель идет на это? Не хватает опыта! Едва ли? Думает, не рискну явиться с повинной? Или, может, исходит из каких-то других соображений? Что же он задумал, этот проклятый изменник?»
До самого утра думал Криворученко, строил всевозможные, временами даже фантастические, планы. Вскоре стало светать. Как и вчера, откуда-то донеслись звуки походного марша. Предместье оживало. В зарешеченное окошко, скользнув по стене, заглянули первые лучи солнца…
Когда открылась дверь и в камеру вошел охранник, матрос уже ждал вызова.
— Как спалось? — приветливо встретил Александра Шлезингер, едва тот переступил порог комнаты.
На столике уже стоял завтрак на двоих — яичница и кофе.
— Садись, — пригласил хозяин. — Сначала перекусим, а потом приступим к работе.
После минутного колебания — есть или, может, подождать, что будет дальше? — Криворученко, наконец решившись, сел и взял вилку.
— В детстве я жил в Судетах, — проговорил Шлезингер. — Там я так полюбил яичницу, что еще до сих пор не приелась. Согласись, хороший завтрак!
Александр невольно усмехнулся. Странно получается: за одним столом бывший комсомольский секретарь и фашистский офицер. Обстановка казалась вполне мирной. На самом же деле каждое произнесенное слово, даже короткий жест, имели сейчас особое значение.
Шлезингер заметил, как изменилось суровое лицо матроса, и, когда тот вытер салфеткой губы, спросил:
— Ну так что, будешь отмалчиваться? Презрение свое оставь. Не позднее чем сегодня мы должны решить, принимаешь ты мое предложение или нет.
— Кому же хочется гнить за тюремной решеткой или в концлагере? — глухо проговорил Криворученко.
— Вижу, ты уже научился ценить жизнь, — облегченно вздохнул обер-лейтенант. — Думаю, жалеть не будешь. Мне тоже хочется жить спокойно, не оглядываясь. Но что поделаешь — война! — Он вновь пристально посмотрел в глаза собеседнику и так сдвинул брови, что между ними пролегли глубокие складки.
Александр с удовлетворением, улыбаясь, отметил: «Это новость — фашистам захотелось покоя. А может, почувствовали, что припекает?!»