Ключ от Снов

Черное облако сопротивлялось пламени недолго: огонь все-таки победил, и оно вспыхнуло, как огромный сноп сухой травы. Туча жирной угольной копоти посыпалась с неба, и во дворе Яна все, что еще было белым от снега, в скором времени окрасилось цветом ночи.

ГЛАВА 11

ЛУННАЯ ДОРОЖКА

Больше всего на свете ему сейчас не хотелось открывать глаз. Так уютно и покойно было лежать, даже под грузом обгорелых досок, которые накрыли его как шалаш и не раздавили только каким-то чудом. Впрочем, Коростель уже давно знал, что чудес на свете не бывает, и за каждым проявлением чудесного или волшебного всегда стоит чья-то воля. И чаще всего она – злая или, во всяком случае, недобрая, недружественная человеку. Тот, кто творит волшбу со светлыми помыслами, без желания причинить кому-то несчастье или боль, стараются скрывать следы своего вмешательства в силы природы. Быть может, подобная рука и остановила, чуточку, всего лишь самую малость придержала доски, заботливо подложила под них толстое бревно из конька, оставив внутри малый промежуток, как раз годящийся, чтобы укрыть в нем тело человека, лишившегося чувств. Ян не думал об этом – все его помыслы были направлены далеко, туда, где можно было свернуться калачиком и окунуться в приятную негу ничегонеделанья, и застыть там, как муравей в капле балтийского янтаря, и остаться так навсегда.

Но вместо этого Ян приподнял руку, чувствуя, как это движение отзывается во всем теле, особенно – в больной ноге, и осторожно пошевелил доски над головой. Они тут же угрожающе сместились, но сверху над Яном накатились еще несколько других, и он решил, пока цел, прекратить попытки выбраться через верх. Зато прямо за его головой виднелся просвет, хотя за ним и была лишь тьма предутреннего неба; этот просвет Коростель заметил, лишь когда с усилием перевернулся на живот. После ползаний по каменному лазу Дороги Амр у него и без того были основательно содраны и локти, и колени, поэтому уже от одной только мысли о продвижении ползком все его существо бурно запротестовало. К тому же правую ногу, и без того едва не покалеченную на ступеньках, ему еще и основательно придавило. Но иного выхода не было, и Коростель осторожно пополз, изо всех сил стараясь не касаться затылком нависающих над ним досок – обгорелых остатков его погибшего дома.

Свобода встретила его черным снегом и кучами углей и головешек, раскиданных повсюду вокруг того места, где еще вчера он спал. Уцелела только печная труба, кирпич же кладки растрескался и рассыпался слоями. Кругом было множество обгоревших тряпок, каких-то лоскутков, обожженных железяк и прочей сгоревшей утвари. Больше всего сейчас это место походило на кладбище, и Коростелю впервые за последний день стало по-настоящему страшно.

Все здесь уже мало чем напоминало его прошлую жизнь. Закопченное ведро, смятое так, словно на него наступил медведь, сломанная лопата с обгоревшим обломком черенка, горы черных досок, над которыми струился дым – везде, куда ни кинь взор, царила смерть. Ян и прежде видел на войне сгоревшие дома и даже целые города, но вид пепелища его собственного жилья потряс его как никогда в жизни. Коростель с трудом поднялся и теперь стоял в растерянности и страхе, словно неожиданно попал на собственные похороны.

«Этого не может быть», – путались его мысли, в голове шумело, и оглушительно стучали острые молоточки в висках. «Просто не может быть. Ведь так не бывает».

Он вытер лоб обгоревшим рукавом, потряс головой, пытаясь привести мысли в порядок, но они все время разбредались в стороны, как непослушные озорные щенята, и Коростель только тупо и горестно взирал на кучи угля, не в силах осмыслить эту страшную в своей непоправимости картину его беды.

Он всегда верил в жизни если и не в ангела-хранителя, то, во всяком случае, в руку судьбы, которая уж его-то обязательно должна защитить, отвести беду, укрепить сердце и дать надежду. Пусть с кем-то это может случиться, иногда думал Ян, вспоминая смерть, кровь и другие несчастья, которые ему довелось повидать на своем еще пока не таком и длинном веку. Это и случается иногда, но только с другими, не со мной! Уж меня-то спасут, непременно должны спасти, потому что это – я! Я – тот, с которым просто ничего не может случиться ужасного и неотвратимого!

И поэтому он старался не думать о смерти, зная, что эти мысли разрушат все его ожидания от жизни, веселой, молодой, полной множества бесшабашных надежд и несусветных желаний. И сейчас он стоял на пепелище своего дома и чувствовал, что он переживает собственную смерть. Или пытается ее пережить. Что-то сейчас в Коростеле умерло со смертью дома, и отныне это место в душе будет всегда глубокой раной с обожженными краями, коснувшись которых всякий раз он будет замирать от трудной, щемящей боли, от которой женщины рыдают, а у мужчин глаза страшно сухи от невыплаканных и умерших в сердце слез.

Кое-где из куч золы и пепла выглядывали полуобгорелые тушки и даже чудом уцелевшие от огня ости перьев ворон и галок, невесть откуда взявшихся на месте пожара. Возле сгоревшего забора чернели кости и покрупнее; видимо, огонь или сотрясения земли выгнали из норки какого-то зверя, спокойно пережидающего тут холода. Но кто из лесных зверей устраивается на долгий зимний ночлег совсем рядом с человеческим жильем, пусть даже и покинутым, Коростель не знал. А из большой полузасыпанной трещины на месте ритуального костра Птицелова торчали в небо маленькие скрюченные черные ручки. Словно какой-то уродливый, да к тому же еще и страшно обугленный карлик пытался вылезти из земли, чтобы проклясть небо, землю и все, что он сумеет еще отыскать. Это был труп саамской шаманки, которая так и осталась в огне, сама сраженная заклятьем. Тем заклятьем, которая она поддерживала до последнего мгновения своей жизни и страшной смерти, преданно и безумно, как поддерживают огонь маленького костра посреди леса, охваченного огромным, гибельным пожаром.

Казалось, что на этом жутком черном пепелище не могло остаться ни одной живой души. Однако чуть слышно прошуршали маленькие лапки, кто-то тихо и тоненько чихнул, и из-под лестницы, ступеньки которой чудом избежали падения горящих стен, показался крохотный острый носик, украшенный длинными и чуткими усиками.

– Пипка! – удивленно прошептал Ян. – Как же ты здесь уцелел, малыш?

Мышонок был страшно перепуган, все его тельце сотрясала крупная дрожь. Вдобавок из серого он стал почти черным от копоти. Как он не задохнулся, спрятавшись под ступенькой, для Яна так и осталось загадкой. Коростель опустился перед ним на корточки и, улыбаясь зверьку, протянул к нему ладонь. Мышонок снова неуклюже забрался на нее и тут же свернулся маленьким теплым клубком, из которого изредка удивленно поблескивали любопытные глазенки. То ли от страха, то ли от возбуждения, но зверек явно потерял на время или на всегда столь чудесно обретенный дар речи, и только беспрестанно вздрагивал и изредка вскакивал и затравленно озирался. Коростель подышал на него, согревая, и осторожно поместил за пазуху. Пипка вцепился всеми коготками в рубашку и затих, все еще не в силах успокоиться от пережитого страха огня.

Позади раздался тихий шорох. Ян выпрямился и обернулся. Между больших куч углей и упавших головешек шагала бесстрашная ворона. Она внимательно приглядывалась к угольной свалке, выискивая чем бы поживиться, и, похоже, совсем не боялась ни дыма, ни огня, маленькие язычки которого нет-нет да и выбивались из холмиков серой скрученной золы. Ворона шныряла тут уже давно, и мышонок, невесть как почуявший разбойную птицу, беспокойно завозился у него за пазухой и полез Коростелю на грудь, царапая рубаху и щекоча Яна крохотными пальчиками. Ян погладил Пипку через ткань, успокаивая и одновременно прося не возиться. Ворона внимательно глянула на Коростеля, скосив круглый умный глаз. Она была иссиня-черная, и, скорее, это даже была лесной ворон-самка, крупная и хитрая птица, не очень-то жалующая своим вниманием жилье человека. Она потеребила клювом жалкие остатки своего сородича, затем с неожиданной брезгливостью, отнюдь не свойственной этим пернатым, вытерла клюв оземь и взлетела на торчащий из земли обугленный столбик для подвешивания котелка – прежде на этом месте Ян обычно жег костер, пек в углях яблоки из соседней деревни и любовался ночным небом.