Страница 40 из 46
В это время великан Вавила бежал с быстротой оленя, убегающего от мчавшейся за ним стаи волков, — от новых строений, мимо Дерева совещания, — в лес. За его ногами волочилась и подпрыгивала, ударяясь о камни, железная цепь, производя сильный звон. Увидя неистово пляшущий Зеленый Рай, он приостановился на мгновение и в чувстве отчаяния закричал:
— Пропал наш Рай Зеленый и все человеки, вижу, козлами сделались… рогами сцепились и кружатся… Догоняйте теперь, черти, не поймаете…
Снова раздался звон цепи, волочившейся за человеком, побежавшим в лес.
Обезумевшие люди не видели его и продолжали носиться вихрем, хотя из их кольца женщины, одна за другой, теряя сознание, падали на землю, и их сейчас уносил кто-нибудь под молчаливые древесные ветви. Катя опять плясала, и опять с ней случилось несчастье: потеряв сознание, упала кому-то на шею, и опять не знала, кто унес ее…
Три бюрократа торжествовали: Зеленый Рай пропал.
XII
— Братцы, миленькие, веселится душа моя пророческая, ибо вижу я — чудотворец Божий простер руки свои над народом моим, и покорным сделалось стадо… пляшет, веселится, и блаженно оно, потому что пастух его — я.
Сидя за столом в круглой комнате, освещенной светом свечей, Парамон с последним словом поднял руку над головой, и впалые губы его дрогнули от глумливого смеха.
— Ты — пастух божий, братец миленький, я же — военачальник, — гордо проговорил Василий.
— Ты моя правая рука, и может ли рука протянуться влево или вправо, когда разум приказ отдает: не смей?
— Вышло так, Парамон милый, что я начальник — руки твои, — проговорил Василий, и лицо его сделалось бледным от сдерживаемого гнева.
— И ноги, Васенька… когда пророк опереться хочет, тогда ты — ноги… как посох мой, или палка, когда пророк шествует… и безгласны они, ты же пререкаешься…
— Нельзя стерпеть обиды такой! — вскричал Василий, еще сильнее бледнея и сверкая глазами.
— Должен все сносить, Васенька. Пророк божий я… Чего хочешь?.. — тихо проговорил Парамон, в свою очередь тоже бледнея от злобы, которая, как две маленькие змейки, сверкнула в глазах его. Однако же, он был тих и ласков, несмотря на злобу, и это было самым зловещим признаком: он выжидал времени, чтобы смертельно ужалить брата.
— Зачем так — сносить должен я? — заговорил опять Василий. — Люди меня слушают… Что ты все хвалишься: пророк — пророк… на груди ножичек держишь всегда… в крови сам, знаю… Василисина кровь брызнула на тебя, как роса, полагаю… не боюсь я тебя…
Парамон страшно побледнел, но ответил с величайшим спокойствием:
— Бог убил ее… не я…
— Бог…
— Лай-Лай-Обдулай шепнул мне: «Пророк, убей кощунницу, хулит меня, бога, и поносит…» — Парамон окончил совершенно равнодушно и с оттенком презрения проговорив: — Я и вонзил ей кинжал в горло…
— В горло? — переспросил Василий с чуть заметным содроганием, в то время как Петр сидел, как мертвец, — бледный и неподвижный.
— В горло, Васенька милый, в горло.
И два зрачка его глаз уставились на горло Василия, в то время как по губам пробежала таинственная и тонкая улыбка и в уме ярко предстала картина ножа, вонзающегося в гортань Василия.
— Васенька, миленький, всегда так-то я слушаюсь бога… в душе он моей, потому и пророк… шепчет, к примеру сказать, убей…
Он не договорил.
— Что ж ты на горло мое уставился?
— Так себе…
Он ласково засмеялся и вдруг громко заговорил:
— Вавила-то убежал с цепью, как пес злейший, крамольник… Что ж, Васенька, команда твоя проглядела?
— Изловим… тысячи розог отмахаем, потом и голову с плеч… Чтоб боялась тварь всякая меня, начальника.
— То же и я говорю… между прочим, скоро вот заповеди свои дам… я Моисей второй… Двадцать их будет счетом, а у еврейского пророка их было только десять, а потому я вдвое больше его…
Голос его зазвучал силой и, сидя на месте, он вдруг как бы выше сделался. Идея, что он настоящий пророк, все более овладевала им, наполняя его все большей гордостью и самомнением и как-то рассеивая неприятное сознание, что он сам сколачивал бога из досок. Однако же, он не только хотел быть посланником небес, но и грозным властелином Зеленого Рая и, так как Василий имел свои собственные претензии в этой области, то бессознательно для себя подставлял свою грудь под удар ножа из рук «пророка». Ненависть, к тому же, начала уже давно свивать свое гнездо в душе «посланника небес».
— Почему так — двадцать заповедей хочешь дать народу, Парамон милый? — наивно спросил Петр.
— Потому что не десять, — ответил «пророк» с кривой улыбкой. — Между прочим, Петр любезный, правильно ли оброки поступают в казнохранилище, и особливо с продажи нитей?
— Правильно оброки поступают, — отвечал Петр, и глаза его засверкали жадным блеском. — Ключ у себя на груди я храню и каждую ночь считаю денежки… Особливо много поступает от продажи крепкого напитка из России. Бараны, ослы, вещи всякие и даже один верблюд был у меня… Все обмениваю на деньги…
— Копи, копи, брат любезный… Скоро приказ отдам цельный дворец выстроить…
— Как дворец? — испуганно воскликнул Петр.
— Как так?! Шутишь, Парамон милый, — цари мы, что ли?! — воскликнул Василий бледнея.
— Сусанна — жена бога. Сам Лай-Лай-Обдулай веселится с нею, а посему жить ей, полагаю, надо во дворце… Для народа надо, собственно… Ничего, соорудят… Ты, Петенька, не бойся, казна будет большая у тебя… Все земли прикажу вот отнять, окромя сколько надо для прокормления, а лишние считаться будут за чудотворцем… Священная собственность Лай-Лай-Обдулая… Что так побледнел, Васенька, милый…
— Для девки-то дворец…
— Жена бога — девка эта… неуважительно не отзывайся…
— Брюхата она… это кто же ей?..
— Лай-Лай-Обдулай, — ответил с серьезным и важным видом Парамон, в то время как в глубине глаз его что-то смеялось.
Петр и Василий изумленно и испуганно начали вглядываться в Парамона, испытывая безотчетный страх и не зная, что им думать, так как уверенный тон «пророка» и его дерзкая ложь совершенно спутывали их мысли. Не говоря больше ничего, все три брата смотрели друг на друга, как вдруг раздался старческий, дрожащий и жалобный голос:
— Осип, Осип, я за тобой, сейчас… дай только куртку одеть серую… шапку и цепи… Вот-вот, обулся и оделся я… как когда в тюрьме с тобой сидели… цепи, Осип милый, я всегда хранил по твоему приказу, чтобы не возноситься перед людьми… помнить, между прочим, что мы каторжники… Да не уходи, Осип!.. Да постой… да куда же ты?.. Темно в глазах моих без тебя… между прочим, черные крысы точат мое старое сердце… Вот и одет совершенно… Иди же, милый Осип… я за тобой в пустыню на небо… Чтобы ни одного человека… Все небо завоняет от смрада, если человек там… Вдвоем с тобой будем, милый Осип… и женщин нам не надо… Брысь, цепкие кошки!.. С вами одно горе… Прицепитесь к сердцу и не отцепить… расплодите опять людей… небо все и завоняет, как Зеленый Рай… Вот я какой ветхий старец, а соблазнили меня, нацепив звезду на лоб… С тех пор сердце мое грызет крыса черная… кши… окаянная… я не кормлю тебя больше младенцами… Слезы мои расплавят и камень… а они на совесть падали: как же ей не заголосить… Милый брат, пожалей меня: скажи Богу, чтобы он разогнал моих крыс… Ну, миленький, доскачем как-нибудь с тобой до неба, а там я пожалуюсь Богу на сыновей, они просверлили мне сердце, милый Осип, а говорили, что я буду пить мед… Все-таки мне жаль Зеленого Рая… Со всех деревьев слезы капают, милый Осип… А все же, между прочим, подожди… я за тобой, миленький…
Три брата стояли неподвижно, прислушиваясь к жалобно звучащим словам старца и глядя на маленькую полураскрытую дверь, за которой в небольшой комнате всегда спал Демьян.
Раздался звон цепей, и в дверях показалась маленькая, сгорбленная фигура старца. Три брата продолжали стоять неподвижно, глядя на отца с удивлением и любопытством.
Он был одет теперь, как арестант, — в серые, суконные штаны и куртку с бубновым тузом на спине, на голове его была круглая шапка и на ногах — заржавленные цепи.