Вечно с тобой

Саванна, 22 июля — 14 августа

Форт расшиб костяшки, но едва обратил внимание на появившиеся капли крови. На фоне сжигающей, выворачивающей суставы боли во всём теле, это было ничто. Он валялся на полу в комнате и сходил с ума, едва боролся с отчаянными позывами к рвоте.

Реальность искажалась, исчезала совсем. Он не видел комнаты, не видел паркета, который скрёб скрюченными пальцами в очередном припадке неконтролируемой боли. Сколько времени прошло, он не знал. Для него мучение растянулось на часы, дни, недели — пусть в реальности прошло всего несколько минут. Для него — не было реальности, только вечная боль, вечные пытки. Они повторялись день за днём.

Он чуть не лез на потолок; если бы мог подняться на ноги, то и полез бы. Хотелось забраться высоко-высоко, спрятаться от боли, или забиться в угол, скрыться в тени, обмануть себя и судьбу. Он пытался выбить эту адскую боль из тела. Легче не становилось. Агония, будто питаясь его никчёмными попытками превозмочь её, возгоралась сильнее. Огонь пожирал его, превращал в пепел внутренности, разрывал сосуды.

Из глаз его текли слёзы. Он кричал, плакал. Омерзительно. В слабом, полубезумном мозгу билась мысль: омерзительно! Он молил о помощи, бился о пол, о стены. Всё было без толку. Его рвало — рвало внутренности, тошнило так, что, казалось, желудок выскакивает из горла. Он видел его; видел желудок, видел другие части тела, лежавшие на полу. Не сразу он понимал, что это галлюцинации — они были реальны! Его новая реальность — невыносимый ад.

Он корчился на полу, трясся от жуткого холода. Руки впивались во что-то до крови, но такая боль была облегчением. Ногти ломались, он слышал их треск. Грязные, свалявшиеся волосы облепили потное лицо. Он желал и боялся, что это последние его минуты. Он был так одинок!.. Никого рядом — один в этой комнате, один на свете. Все его оставили. И он снова кричал от ярости, от бешеной злобы на себя и на всех людей, а потом гнев утихал — и была только липкая жалость к себе. Он так опустился. Омерзительно.

Моментами боль была настолько ослепляющей, что ему было на всё плевать. Он забывал о том, кто такой, что здесь делает, где живёт. Уже не важно было, видит ли кто, как он ползает, корчится на полу, словно жирный червяк, вытащенный на свет из влажной земли. А всё равно кого-то умолял — бога или дьявола? — чтобы прекратил эту пытку, унял его страдания.

Он приходил в себя — и его вновь тошнило, от вони, от отвращения к себе, от слабости. Он не мог подняться, пошевелить даже пальцем. Кости ломило беспощадно; выворачивался похлеще акробатов — без всякой тренировки. Хоть сейчас беги в цирк тешить народ трюками. Форт хохотал до упаду, а потом хрипел, снова плакал. В его реальности всё было иначе; чувства подменяли друг друга со скоростью света.

Бросало в холодный пот. Он стучал зубами, обнимал себя за плечи; слабые пальцы не могли ухватиться за собственное тело, сползали, безжизненными обрубками падали на пол, смеялись оттуда. И снова галлюцинации наводняли его мозг: такие живые, такие настоящие! Он ругался, когда мог, а если слова не шли, мысленно поносил всё на свете. Себя — в первую очередь. А потом пугался, что освобождения может не настать никогда и тогда истово молился, рыдал, как ребёнок, божился, что заплатит любую цену, только бы всё прекратилось.

И опять нарастала злоба, только не на ком было её сорвать. В голове извергался вулкан, раскалённая лава бежала по лицу, обжигая глаза, искусанные губы, стекая по подбородку. Голова едва не лопалась. Язык распухал. И снова ломота, с которой невозможно бороться.

Ему отчаянно хотелось умереть, но не было сил встать, чтобы исполнить своё желание. А если чудом удавалось встать, мысли разлетались, трескались, ломались — ничего не оставалось. Зачем он вставал? И он валился на пол, моля о забытьи, о перерыве. Но сознание всегда оставалось при нём. Новая реальность не желала его отпускать; она хватала его в свои когти, словно изголодавшийся коршун, крутила его, вертела, швыряла оземь, хохотала до упаду, презрительно кривилась, наблюдая за его страданиями. О, как он её ненавидел! И как молился подарить ему забвение.

— На секунду. Пожалуйста. Одно мгновение, — шептал он то ли вслух, то ли про себя.

Реальность усмехалась, безжалостно ударяя его раскалённым прутом. По животу, по спине, по груди — и разом, через всё тело. Она хватала его кишечник, доставала из распоротого живота и кусала, вгрызала зубы в его бледную, измученную плоть.

Реальность иногда уплывала, оставляя его в темноте, одного со своим свихнувшимся мозгом. Он задавался вопросом, существует ли. Человек ли он ещё? Он казался себе комком сплошной боли. Жалким, полураздавленным насекомым. Когда-то давным давно он отрывал мухам лапки — чувствовали ли они себя так же? Омерзительно.

Желудок сдавливало от голода, но если он что-то ел, его тут же неудержимо рвало. Даже если нечем было рвать, позывы оставались. Он был окончательно разбит. А если боль ненадолго уходила прочь, он полз из комнаты, куда — сам не знал. Полз от своего позора. Полз к новому испытанию.

Случалось, рядом оказывался кто-то — кто-то очень тёплый, родной, кто-то, кто гладил его по голове, расчёсывал волосы, протирал горящий лоб и всё тело мокрой тряпкой. Иногда он отталкивал этого сумасшедшего, что жалел его. Ему было холодно, знобило! Он кричал, угрожал, а потом плакал и просил вернуться к нему, если спаситель куда-то уходил. Глаза не видели, осязание отказывало. И только в проблески от боли он понимал, что рядом была Лекси. Она улыбалась ему сквозь слёзы, уверяла, что всё будет прекрасно, надо только чуть-чуть потерпеть. А он орал на неё, желал ей такой же боли, чтобы она поняла, каково ему терпеть её даже секунду. Он выгонял её, из последних сил толкал так, что она едва не падала. Но, стоило ей оставить его, как он звал её, умолял прийти снова, быть рядом. Она обнимала его, голубила, словно мать родного сына, а он хватался за её спину, едва не рвал её волосы — не хотел её отпускать, не собирался.