На кладбище Невинных

Иезуит неожиданно поднял глаза на мадемуазель, встретившись с ней взглядом, покраснел, и тем внимательнее стал прислушиваться к игре музыканта. Старуха де Верней усмехнулась, тоже смутив Жоэля, а виконт де Шатегонтье смерил Люсиль взглядом, исполненным какой-то брезгливой скуки.

— Я обожаю лютню, — тихо и томно заметила, чуть наклоняясь к аббату, мадемуазель Люсиль. — А вы, мсье де Сен-Северен?

Аббат вздохнул. Девица так же любила музыку, как он — навоз и топкую грязь на улицах, но во лжи мадемуазель уличать было бессмысленно. Признайся он, что ему нравится музыка — надоедливая особа сразу утомит расхожими фразами о музыкальной гармонии, а если сказать, что он не любит лютню, выйдет и того хуже: Люсиль может предложить ему пораньше уйти, чтобы не слушать эти заунывные мелодии и прогуляться в Люксембургском саду.

Аббат не любил выбирать из двух зол, предпочитая варианты пусть более сложные, зато беспроигрышные в перспективе. Он ответил, что не является меломаном, но прекрасное исполнение его сиятельства доставляет ему большое удовольствие и позволяет скоротать время до прихода мсье де Машо, с которым ему необходимо встретиться.

Так, проскользнув юрким угрём между угрожавшими ему опасностями, де Сен-Северен приободрился, правда, ни на минуту не теряя бдительности.

Старуха усмехнулась.

Глава 4

«Кошмарные новости…»

Тут, однако, музыкальный пассаж его сиятельства был грубо прерван. Внизу послышались крики, и стоявший у клавесина де Руайан, опустив лютню, первым увидел, как появившийся на лестничном пролёте толстяк натолкнулся на лакея с подносом. Опрокинутый поднос загремел вниз по ступеням парадной лестницы, бокалы с хрустальным звоном разлетелись вдребезги, и несколько секунд спустя в гостиную спиной вперёд влетел ливрейный лакей, пытавшийся удержать забежавшего сумасшедшего, истерично машущего руками и задыхающегося.

Маркиза, узнав своего племянника Жана де Луиня, сделала лакею знак оставить гостя в покое.

Мсье Жан несколько минут пытался отдышаться. Бокал вина, протянутый аббатом, помог ему несколько прийти в себя. Выпив его залпом, он тяжело опустился в кресло и запрокинул голову. Жан де Луинь, полный блондин с приятным лицом и живыми глазами, которого близкие друзья фамильярно называли Булочкой, был известен как человек, которого трудно было вывести из себя и даже просто обескуражить. И потому все, поняв, что случилось нечто необычное, умолкли и столпились около него, ожидая интересных новостей.

Де Луинь ещё несколько минут хватал ртом воздух и, наконец, смог проговорить:

— Я только что от герцога де Жувеналя. Кошмарные новости. Несколько часов назад… на кладбище Невинных… обнаружен ужасный труп… просто обглоданный скелет! Дом герцога рядом… Он только взглянул… и… и… и… сразу узнал её. — Он открыл рот и громко хлебнул воздуха, — это… это Розалин де Монфор-Ламори!

В углу послышался тихий вскрик, и Аньес де Шерубен упала в обморок. Стефани имела более крепкие нервы и только сильно побледнела. Люсиль де Валье опустила глаза и поджала губы. Помертвел и замер с закрытыми глазами у стены Робер де Шерубен.

Жоэль де Сен-Северен торопливо бросился помогать тётке Матильде и Стефани поднимать Аньес. Барон де Шомон, выслушав новость, осторожно вынул из крохотного чехла зубочистку, граф де Руайан задумчиво разглядывал свою лютню. Виконт Реми де Шатегонтье был бледен, но трудно был понять, насколько эта бледность бледней обычной меловой прозрачности его милости. Тибальдо ди Гримальди воззрился на аббата, пытавшегося привести в чувство девицу де Шерубен, но никак не прокомментировал услышанное. Герцог Габриэль де Конти оказался в итоге единственным, кто выразился определённо:

— Это просто ужасно, дорогой Жан. На вас же лица нет. Вам надо подкрепиться. Когда же наконец подадут трюфели, Присиль?

Впрочем, минуту спустя отозвалась на услышанное и старая графиня.

— А мне-то, старой дурёхе, показалось, что грозой пахнет, — раздражённо пробормотала она, зябко кутаясь в тёплую шаль. — А тут, гляди-ка, серой смердит.

Да, новость была ужасна, а если добавить, что спустя четверть часа в гостиной появился Одилон де Витри, жилистый старичок с приятными манерами, старый приятель маркизы де Граммон, с новыми подробностями, то будет понятно, что весь вечер ни о чём другом уже и не говорили.

Полиция смогла лишь выяснить, что несчастная девица, появившаяся в обществе только в этом сезоне, имела характер непреклонный и слегка заносчивый, отвергла нескольких женихов, и метила, как говорили, весьма высоко. Мать мадемуазель Розалин, убитая горем, не могла объяснить, как и каким образом пропала её дочь. Дознались только, что три дня назад, вернувшись с бала довольно поздно, она переоделась, ибо её платье осталось в спальне, а горничная видела молодую госпожу и помогала ей раздеваться. Потом Розалин вышла из дома, видимо, сама, ибо никаких следов взлома на двери не было. На следующий день около полудня мать и горничная заметили отсутствие Розалин, но решили, что она у кого-то из подруг. И вдруг…

Но почему и куда она ушла? Как оказалась на кладбище? Кто заманил её туда? Тело девицы, видимо, ещё при жизни, подверглось невероятному поруганию, но это было ничто в сравнении с тем, что сделано было со злополучной жертвой после смерти. Ведь на скелете остались следы зубов!

— Если труп бедняжки пролежал на кладбище достаточно долго, понятно, что по запаху он был найден всеми кладбищенскими голодными псами. Чему же тут удивляться, Одилон? — Тибальдо ди Гримальди рассуждал о случившемся так же, как если бы говорил о свиной вырезке.

Мсье де Витри замахал на него трясущейся рукой.

— Да не собачьи зубы, Тибальдо! Кого бы это удивило? Человеческие.

В гостиной снова повисло глухое молчание, потом раздался звук сдвигаемого и падающего кресла и тихий стук.

Это упал в обморок Робер де Шерубен. Маркиза заволновалась. Она весьма гордилась изяществом свой гостиной, заполненной новыми креслами с дорогой парчовой обивкой, затканной цветочным узором, комодами, как бы разбухшими и просевшими на изящно изогнутых ножках, и кокетливыми столиками, повторявшими в своих хрупких линиях изящные завитушки комодов. И маркизе совсем не нравилось, когда с её новой мебелью обращались небрежно.

— Господи! Бедный мальчик! Жоэль, Габриэль, Тибальдо, помогите же, — раздосадовано проговорила она, осторожно ставя кресло на ножки.

Габриэль де Конти и Тибальдо ди Гримальди торопливо подняли обморочного, усадили в опрокинутое им до этого кресло, а аббат с помощью коньяка кое-как привёл его в чувство. Снова воцарилось молчание, которое было нарушено Жаном де Луинем.

— Невероятно, просто невероятно. Бедная девочка, такая красавица… Богатейшая невеста! Говорят, даже Жуайез собирался сватать её… и вы, Робер, — жалобно произнёс он, оглядывая все ещё смертельно бледного и тяжело дышавшего Робера де Шерубена. Тут де Луинь заметил в углу старую графиню, которая мирно подрёмывала у камина. — Бог мой, Анриетт, дорогая, вы тоже здесь?

Графиня, наклонив голову, посмотрела на племянника подруги, как смотрят лишь на неразумных детей да законченных идиотов. Аббат при этом отметил, что старуха после фразы о запахе серы ничего больше не сказала и, казалось, отнеслась к новостям де Луиня и де Витри странно спокойно, словно обглоданные скелеты были таким же фактом её бытия, как клистиры, свинцовые примочки да восковые компрессы.

— Одна дочь у матери, моя крестница, — горестно подхватил Одилон де Витри. — Бедняжка Элиза… Врач опасается, что такого удара материнское сердце не выдержит. Она постарела на двадцать лет и просто убита горем. Боже мой, — всколыхнулся он вдруг, — Шарло, мальчик мой, ведь несчастная Розалин… ваша… ваша сестра?

Граф Лоло медленно оторвал глаза от лежащей у него на коленях лютни и поднял на мсье Одилона влажные глаза. В них застыли отрешённая печаль и тягостное недоумение.

— Розалин? О, да, кузина. Элиза де Руайан, мать Розалин, моя тётка, сестра отца. Впрочем, — он меланхолично улыбнулся, — мы ведь почти все в родстве. Робер и Аньес — мои внучатые племянники, мадам Матильда в родстве с моей матерью…