На кладбище Невинных

— Если ты подлинно ждёшь от меня сентиментальных слёзных покаяний — не дождёшься. В мире нет и не будет заповедей, определяющих моё поведение. Я хозяин жизни и ставлю грандиозную мистерию торжества своих стремлений, слежу за логикой триумфального развития страсти, сметающей всё на своём пути. Это и есть моя истинная вера. Самые бешеные вожделения плоти и самое грязное распутство порождаются одной только жаждой любви. И именно там обретается подлинное наслаждение. Но тебе этого не понять.

Жоэль сильно сомневался, что ему стоит выслушивать эти софизмы, слышанные уже стократно, набившие оскомину и ставшие банальностями, несмотря на то, что их носители считали себя людьми оригинальными. Почему все эти распутники, с удивлением подумал он, непоколебимо уверены, что обогащены каким-то особым опытом, пусть животным и всем доступным, но принимаемым ими за неповторимый и глубокий? Жоэль иногда встречал на высотах духа людей поразительной силы ума и мудрости, но среди развращённых и чувственных ему даже здравомыслящие не попадались. Либо мощь большого ума расплавит похоть, либо похоть подточит, как ржа, самый сильный ум, разъест его смрадной плесенью и превратит в ничто.

Но теперь аббат лучше понимал беду Камиля. Несчастье всех блудников в том, что ничего духовное занять их не может и, чтобы избежать смертной тоски, они нуждаются в чувственных удовольствиях. Мир духа неистощим и беспределен, но мир плоти слишком куц: всё забавы плоти скоро иссякают, ибо примитивны, однообразны и быстро преходящи. В итоге идущие дорогами похоти не оставляют следов в этом мире и гибнут в мире ином.

Душа Жоэля странно отяжелела от этого понимания, и тут же помутнела от нового озарения. Господи, как же опошлел, постарел, поглупел и обездарел этот человек! Чем он хвалится, чем пытается задеть его, что за вздор несёт? «Насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение…» «Ты принял монашество, чтобы унизить меня…», «самое грязное распутство порождается жаждой любви…» И это он говорил ему? Почти похвальба содеянным, проговариваемое равнодушие к Мари, чью жизнь он изувечил, и насмешки над ним самим?

Но слова Камиля не возмутили, а именно… странно разочаровали, даже утомили аббата. Если распутник осознал себя распутником и ужаснулся — он уже стал кем-то другим, но слушать подлеца, отстаивающего своё право быть подлецом и даже требующего уважения его принципов — это скучно. Но, может, это просто поза? Камиль болен, истомлён и потерян. Он не равен себе…

— Жажда любви? Любви надо быть достойным. Ты, которого к женщине влечёт лишь похоть, хочешь уверить меня…

— Что меня влечёт — меня не интересует, — перебил д'Авранж, — но я давно понял, что пик наслаждения достигается лишь в моменты свершения абсолютной блудной мерзости.

Аббат вздохнул. Камиль невольно проговорился. Да, он понимал, что творит мерзости. Но что это меняло? Теперь аббат въявь заскучал и преисполнился вялой тоской. Говорить было не о чем, и Жоэль внезапно ощутил странную горечь — горечь гибели последней надежды обрести на земных стезях друга, и тут же поразился себе. Каким же глупцом он был, надеясь на это? Почему его душа когда-то выбрала именно этого человека? Что это было? Незрелость духа? Неопытность сердца? Жоэль не понимал себя. Он ли повзрослел или этот человек подлинно деградировал? А, может, и то, и другое?

Камиль д'Авранж умолк. Он заметил выражение лица Жоэля, отстранённое и скучающее. Это неожиданно обозлило, ибо он совсем не такой представлял себе эту встречу. Ему казалось, что аббат взбесится и кинет ему наконец в лицо слова ненависти, злости и мести, но это скучающее вялое безразличие и тоскливое безучастие были для него безжалостней любых оплеух. Жоэль бесил Камиля д'Авранжа до нервного трепета.

Аббат же, горестно озирая Камиля, неожиданно в рассеянном недоумении вспомнил переданные ему Робером де Шерубеном посмертные слова Розалин. Ведь мадемуазель де Монфор-Ламори сказала почти то же самое. Бочка данаид… Да, похоже, бедняжка Розалин была права. Пустота, низость помыслов, жалкое субтильное убожество.

В Камиле подлинно нечего полюбить. И этот человек утверждал, что был любим? Когда он говорил об этом, неприятие смысла сказанного на минуту затмило для аббата его лживость. Д'Авранж лгал ему, понял Жоэль. С языка Жоэля невольно сорвались непродуманные, но искренние слова.

— Бог мой, а тебя, действительно, хоть когда-нибудь… хоть раз… любили?

Д'Авранж медленно поднял на него глаза и окинул аббата взглядом волка. Сен-Северен похолодел, поняв, что угадал, и эта угаданная правда почему-то задела его собеседника стократно больнее, чем всё остальное. Камиль, резко вскочив и на ходу бросив слова прощания, пошёл к двери.

Аббат не остановил его. Сегодня он говорил с мертвецом и глупцом, и, увы, это не было позой Камиля. Но что ему, Жоэлю, теперь до этого человека? Жалость осталась, но она проступила именно той гранью, о которой говорил ди Романо, мудрый и сведущий в движениях душ человеческих. Жалость не как проявление истинной любви и сострадания, но снисхождение к ничтожеству и жалкой немощи… Misero, squallido, insignificante, miserabile.

Аббат затосковал. Годы не прошли для него даром: он понимал, что душа его только что потеряла толику любви, и он обеднел. Оскудение не затрагивало личности, не разоряло, но потеря и мизера любви больно отозвалась в сердце.

Глава 10

«Тление уже в первом вздохе младенцев и молоке матерей, в мужской сперме и поцелуях любовников, в постелях болящих и дыхании немощных…»

Однако мысли о самом себе занимали Сен-Северена недолго. Он разделся, не вызывая Галициано, прошёл в спальню и прилёг на кровать под тяжёлым пологом. На постель тихо взобрался Полуночник, грустными зелёными глазами окинул хозяина и устроился рядом, свернувшись клубком. Аббат почесал своего любимца за ухом, продолжая размышлять о состоявшемся разговоре, но горький вывод уже был сделан и прибавить было ничего. Жоэль подумал, что теперь Камиль для него окончательно стал язычником и мытарем.

Аббат понял, что угадал: д'Авранж никогда так и не познал ответной любви — иначе не было бы этого волчьего взгляда на прощание. Но Камиля и нельзя полюбить, ведь он — убийца любви. Убийца его любви и убийца Мари. Отсутствие женского чувства было возмездием д'Авранжу.

И именно это, ни о чём не подозревая, поняла Розалин де Монфор-Ламори, когда сказала Роберу, что д'Авранжа просто невозможно полюбить, ибо его душа пуста. Да убийца убивает свою душу, мёртвая душа смердит в живом теле, и живые подсознательно избегают, сторонятся её.

Неожиданно, ибо раньше это как-то ускользнуло от его внимания, Жоэль, похолодев, понял, что Камиль знает что-то об зловещем убийстве на кладбище Невинных, причём, видимо, знает и убийцу. Он не произнёс, что не ведает, кто это, но обронил: «это пустяки». Господи, значит, в полиции правы? Человек из общества? Это подтверждалось и его собственным внутренним ощущением. Девицу вроде Розалин не выманить ночью из дома конюху или лакею. Но куда шла мадемуазель в полночь? В чью карету села? Кто про это говорил?

Он напрягся. Салонная болтовня выветрилась из памяти, между тем, сказано было нечто важное.

Жоэль прикрыл глаза и сосредоточился. Ну, да, конечно. Лаура де Шаван, миловидная двадцатилетняя девица с кукольными голубыми глазами. Это она говорила, что Бенуа, её брат, возвращаясь от герцога Люксембургского, видел, как Розалин выходила из дома, прошла квартал и села в карету, на дверцу которой был наброшен плащ, закрывавший герб, и запряжена карета была четверней… Но был ли это тот самый день?

Надо поговорить с Беньямином де Шаваном.

А кто-то из юных девиц, неожиданно вспомнил аббат, обронил слова Розалин о том, что «свадебное платье обойдётся ей в пять тысяч ливров с хвостиком…»

Но… постойте… какое свадебное платье?

Ведь Розалин де Монфор-Ламори просватана не была!

Аббат, испугав кота, подскочил и потёр разгорячённый лоб. Почему он сразу не обратил на это внимания? Но кто сказал про свадебное платье? Однако сколько Жоэль не напрягал память, это не вспоминалось. Но если она и вправду заказала свадебный наряд, да ещё столь дорогой, значит, имела место помолвка. С кем?