Страница 28 из 31
Как уже говорилось, Г. А. Астахов (прототип Авалова) был смещен с должности редактора газеты «Коммунист» еще в первой половине июня. 10.06.20 издано распоряжение:
Тов. Машкевичу. С сего числа вы назначаетесь Терским областным ревкомом членом редакционной коллегии газ. «Коммунист». Вам и тов. Астахову, тоже члену редакционной комиссии надлежит подыскать третьего кандидата в члены кол. и его кандидатуру представить в Обревком на утверждение406.
А на заседании Терского областного бюро РКП (б) 14.06.20 было вынесено решение
тов. Астахова предложить председателю Совнархоза в качестве заведующего полиграфическим отделом с совмещением заведывания Терроста407.
Г. А. Астахов действительно с июля 1920 г. упоминается в сохранившейся переписке в качестве завтеркавроста (19.07.20, 31.07.20 и 21.08.20), тем самым эпизод романа Ю. Л. Слезкина основан на документальных данных408. Вспомним, что и в объявлениях о вечерах пушкинского диспута речь шла о том, что организатором выступало Терроста, это и соответствовало новому месту работы Г. А. Астахова. Аналогичным образом в отчетной статье о деятельности владикавказской кавроста специально выделена эта сторона ее активности:
Влк. Кавроста устраиваются литературные вечера и собеседования на тему о пролетарском искусстве и культуре вообще <…>409.
Вместе с тем, возможно, что Авалов у Ю. А. Слезкина – некий собирательный образ начальника-коммуниста во Владикавказе: в нем могли отразиться взаимоотношения М. А. Булгакова и с Б. Е. Этингофом. «Вольная крепостного», которую получил герой, вероятно, и была указанием на амнистию М. А. Булгакова, а может быть, и самого Ю. Л. Слезкина.
Эпизод о «гуманном человеке», рассказанный Алексеем Васильевичем в романе «Столовая гора», возможно, также имеет документальную основу, связанную с биографией обоих писателей (?), но особенно отчетливо в нем угадывается личность М. А. Булгакова. Вероятно, именно поэтому Ю. А. Слезкин подчеркивает, что это не воспоминания его героя, но история, случайно услышанная знакомым:
Дело в том, что его приятель-врач, собственно даже не приятель, а так, знакомый, случайно разговорился в дороге с одним молодым человеком, особистом. Как врачу, ему интересно было знать, как ведут себя те, которых должны расстрелять, и что чувствуют те, кому приходится расстреливать. <…> Однажды ему пришлось иметь дело с интеллигентным человеком. Это – бывший кадет, деникинец; застрял в городе, когда пришли красные, и, скрываясь, записался в комячейку. Конечно, его разоблачили и приговорили к расстрелу. Это был заведомый, убежденный, активный контрреволюционер, ни о какой снисходительности не могло быть и речи. Но вот, подите же. Особист даже сконфузился, когда говорил об этом: у него не хватило духу объявить приговор подсудимому. Он не был настолько жесток <…> Особист пригласил к себе приговоренного и объявил ему, что приговор вынесен условный, что ему нужно только подписать его и через день он будет освобожден. Потом вывел его на лестницу и, идя сзади него, выстрелил ему в затылок410.
Только финального выстрела, в отличие от героя Ю. Л. Слезкина, М. А. Булгакову удалось избежать. Но возможно, этот выстрел служил указанием на последующее и неожиданное увольнение обоих писателей из подотдела либо вообще на противоречившие друг другу указания ЧК и ревкома. В рассказ М. А. Булгакова «Богема» вошел эпизод с другим «гуманным» особистом, который питает почтение к литератору. Но отнесен этот эпизод к моменту отъезда писателя из Владикавказа:
<…> За столом маленький человек в военной форме, с очень симпатичным лицом <…> Сидящий за столом, увидав меня, хотел превратить свое лицо из симпатичного в неприветливое и несимпатичное, причем удалось ему это только наполовину <…> – А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь, – скороговоркой проговорил маленький. – Для постановки моей революционной пьесы, – скороговоркой ответил я. Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче. – Пьесы сочиняете? – Да. Приходится. – Ишь ты. Хорошую пьесу написали? В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, но только не мое <…> Очнулся я, когда маленький вручил мне папиросу и мой ордер на выезд. Маленький сказал тому с винтовкой: – Проводи литератора наружу411.
Представляется также правомерным привести описание сна Алексея Турбина в ранней редакции «Белой гвардии»:
<…> Турбин уже чувствует, что пришла чрезвычайная комиссия по его, турбинскую душу. Озирается Турбин, как волк, – что же он делать-то будет, если браунинг не стреляет? Голоса смутные в передней – идут. Идут! Чекисты идут. И начинает Турбин отступать и чувствует, что подлый страх заползает к нему в душу. Что ж!.. Страшная ревность, страстная неразделенная любовь и измена, но Че-ка – страшнее всего на свете. <…> – Берите его, товарищи! – рычит кто-то. Бросаются на Турбина. – Хватай его! Хватай!412
Сон этот видит Турбин в ночь перед вступлением в Киев большевиков в начале 1919 г., однако нельзя исключить, что М. А. Булгаков использовал здесь и свой владикавказский опыт, т. е. обстоятельства реального ареста весны 1920 г., поскольку никаких сведений о его аресте в Киеве, кажется, у нас нет. Вместе с тем сообщение Б. Е. Этингофа (в пересказе Э. Л. и Р. И. Бобровых) о том, что М. А. Булгаков «бежал из Киева», могло быть связано с критическими обстоятельствами августа 1919 г. в этом городе. Как уже говорилось, Булгаковы скрывались в лесу в это время, возможно, они боялись не столько петлюровцев, сколько ЧК. Но в любом случае в «Белой гвардии» отразились и другие события, произошедшие позднее начала 1919 г., т. е. выходящие за рамки действия романа: смерть матери М. А. Булгакова в 1922 г. и, предположительно, его контузия в ноябре 1919 г. Кроме того, Алексей Турбин заболевает тяжелым тифом. Кажется, о заболевании М. А. Булгакова в Киеве сведений нет, тогда как именно во Владикавказе эта болезнь сыграла роковую роль в его биографии.
В связи с предполагаемым задержанием М. А. Булгакова во Владикавказе вновь целесообразно обратиться к Ю. Л. Слезкину. Несколько эпизодов его романа связано с семейством генеральши Рихтер:
Со дня ухода Добровольческой армии у нее производилось пять обысков, и каждый раз что-нибудь брали. Правда, первые обыски оказались самочинными – в период безвластия. В глухой час ночи раздавался роковой стук в дверь, от которого сразу просыпались все в доме и, затаив дыхание, не шевелясь, забивались под одеяло, слушали. Потом начинали бить без остановки – кулаками и прикладами <…> В длинной ночной рубашке <…> металась генеральша по комнате <…> Лизочка – генеральская дочь и Евгения Ивановна – подруга генеральши, переселившаяся к ней еще при добровольцах, чтобы жить «одной семьей», полуодетые стояли у дверей, слушая <…> Последний раз пришли по ордеру из Чека <…> выкинули на пол письма сына, убитого на войне с немцами <…> погоны сына Димы <…> Генерала выпустили через четыре дня <…> На допросе он то плакал, то с достоинством сухо и коротко чеканил: «так точно», «никак нет», по-детски радуясь своей хитрости <…> Следователь улыбнулся, сказав ему, что он свободен <…> Генеральшу продержали дольше. Ей предъявлено было обвинение в хранении «романовских» денег <…> Ей грозили большие неприятности. Но Лизочка бегала к своему новому начальству – предсовнархоза, от него к члену ревкома и в Чека – объясняла, рассказывала, плакала, смотрела преданными глазами, опять объясняла и, наконец, выручила413.
406
ЦГАРСО-А, фр. 36, оп. 1, д. 105 (77), л. 84.
407
ЦГАИПДРСО-А, ф. 1849, оп. 1, д. 96, л. 1.
408
РГАСПИ, ф. 80, оп. 23, д. 31, л. 67, 68; ЦГАРСО-А, фр. 36, оп. 1, д. 146 (120), л. 20, 32.
409
Коммунист. 1920. Пятница 2 июля, № 71.
410
Слезкин Ю. Л. Столовая гора… // Дарьял. 2005. № 4. С. 13—14.
411
Булгаков М. Собрание… Т. 1. С. 224—226.
412
Там же. Т. 2. С. 418—419.
413
Слезкин Ю. Л. Столовая гора… // Дарьял. 2005. № 3. С. 58—61.