Страница 8 из 19
Благополучно уведя разговор в сторону, академик замолчал. Потом он вдруг понял, что смотрит на картину на левой стене, и заставил себя перевести взгляд на сидевшего напротив юношу. Тот, казалось, только этого и ждал и, поймав глаза собеседника, тихо сказал:
– Я спросил не о своём отце, о его.
– Так-так, – Несмеянов нервно забарабанил пальцами по столу, – значит, Мария Александровна поделилась с вами некоторыми давними эпизодами своей биографии. Зря!
– Мама здесь ни при чём. Я как-то перебирал домашний архив и наткнулся на всякие документы, свидетельства о рождении и браке, кой-какие другие, сопоставил…
– Вы меня разочаровываете, молодой человек! Раскапываете, вынюхиваете, сопоставляете, высчитываете. И всё это о матери! Поймите, что всем этим вы страшно оскорбили её. Да, был другой человек – эту правду вы хотели узнать?! – но, быть может, ваша мать любила его, а вы начинаете ворошить всё это своими неумелыми молодыми ручонками. Это мерзко! Это всё равно, что подслушивать разговоры, подглядывать в замочную скважину, читать чужие интимные письма.
– Были и письма, – спокойно сказал Ульяшин и остановил жестом готового взорваться академика, – я узнал почерк.
– И как же? – с видимым интересом спросил Несмеянов.
– В собрании сочинений приведена страница рукописи.
– Да, действительно, очень просто. Вы прямо Шерлок Холмс какой-то! На скрипочке, случаем, не играете?
– Немного. И учусь на юридическом.
– Так-так. Я одного понять не могу – зачем вы добивались встречи со мной? Я вам тут столько правд открыл, а вы, оказывается, всё знаете.
– Знал или догадывался – лишнее подтверждение не повредит. Всё, о чем мы говорили до сих пор, это, как вы совершенно справедливо заметили, личное дело моей матери. От вас я хотел узнать только одно – почему погиб мой брат?
– Вы меня утомили, молодой человек. Хотите – слушайте. Насколько я понял, у Никиты Сергеевича был личный счёт к Сталину. Тот году в тридцатом засадил в тюрьму его первую жену, да и о гибели старшего сына ходили какие-то тёмные слухи. Вон он и отыгрался. Но это мое личное мнение. Мне больше нечего вам сказать. Всё, прощайте.
Тем временем второй наш герой в эйфорическом настроении, слегка приглушённом усталостью, стоял на смотровой площадке Ленинских гор, навалившись грудью на мраморный парапет. После пляски молодого козлёнка, исполненного им у приёмной комиссии, прошло несколько дней, в течение которых он неспешно выполнил необходимые бюрократические формальности: заполнил какие-то бумаги в приёмной комиссии, отметился в секторе военного учёта, записался в поликлинику и прошёл медосмотр. Последнее было несколько удивительным, так как при приёме документов второй по значимости после аттестата зрелости шла медицинская справка, но, видно, в Москве не очень-то доверяли этим справкам, и уже после сдачи экзаменов придирчиво выискивали у новых студентов всякие скрытые болезни, которые расцветут пышным цветом при первом же столкновении с суровым студенческим бытом. Особенно доставалось «белобилетникам», по большей части мнимым, тем, кому их излишне предусмотрительные родители загодя и на всякий случай выправляли освобождение от воинской службы.
Олегу не повезло вдвойне. Основной наплыв ожидался значительно позже, после завершения всех экзаменов, а пока университетская поликлиника поражала пустотой, и врачи, на которых не давили скопившиеся у кабинетов очереди, занимались Олегом обстоятельно и по полной программе. Особенно въедливым оказался хирург, немолодой и некрупный мужчина с неожиданно большими и сильными кистями рук. Он долго мял Олега, прощупывал его позвоночник, потом весьма озабоченно покачал головой: «Похоже на остеохондроз», – и отправил его на рентген. «Конечно, с искривлением позвоночника никак нельзя учиться в университете!» – раздражённо подумал Олег, но – делать нечего! – побрёл в очередной кабинет.
Ещё он прошел тестирование по английскому языку, как сразу объяснили, совершенно формальное и необходимое только для отнесения его к группам начинающих или продолжающих. Преподавательница бегло просмотрела заполненный Олегом листок, задала ему по-английски несколько вопросов, затем завела разговор на какие-то посторонние темы. Олега приучили в школе думать во время разговора по-английски, а не составлять в голове фразы на родном языке, а уж потом ретранслировать их в иностранные, что свойственно подавляющему большинству людей. Поэтому Олег говорил легко и свободно, можно даже сказать, болтал, темы были банальные, и у Олега оставалась даже возможность чертыхаться про себя, естественно, по-русски, другой ячейкой мозга: «Вот ведь пристала! Зануда похлеще этого старичка-хирурга!» В конце концов, преподавательница сказала, что учить его – только портить и зря переводить время, и предложила записать Олега в начинающую группу немецкого языка. Тот немедленно согласился, в его состоянии он согласился бы на что угодно.
Но вот всё позади, в одном кармане лежит вожделенная справка, что он является студентом Химического факультета Московского государственного университета, в другом – билет на поезд до Куйбышева, на завтра, а сегодня можно погулять, осмотреться, как тут и что в районе Университета, где ему предстоит жить в течение ближайших пяти лет. Трудно поверить, но за все две недели, что он практически ежедневно приезжал в университет, Олегу ни разу не пришло в голову обойти Главное Здание. Его лишь немного удивляло, почему этот красивый вход в здание, с колоннами, с широкими и высокими ступенями лестницы, с двумя огромными скульптурными группами студента и студентки[1], почему всё это великолепие носило будничное и несколько непонятное название «Клубная часть».
Теперь он понял – вот он главный вход, с противоположной стороны, ещё более помпезный, но какой-то холодный, ни одна человеческая фигура не оживляла застывший гранит, не сравнить с разноцветным муравейником, вечно копошащимся у «чёрного хода». Олег равнодушно повернулся спиной к главному входу и замер в восхищении перед открывшейся картиной. Влево и вправо привольно, насколько хватало взгляда, раскинулся ухоженный парк с рядами одинаковых, как близнецы, высоких и пушистых елей по периметру. Прямо перед ним отражал небо огромный бассейн, вытянувшиеся в несколько рядов зеленые кувшинки по очереди выбрасывали высоко вверх тонкие струи воды, которые рассыпались на множество искрящихся на солнце капелек. За бассейном раскинулся чуть вздыбленный посередине ковёр гигантской клумбы. И где-то совсем далеко, почти на горизонте, золотились купола кремлёвских соборов и пламенели звёзды кремлёвских башен. Продлевая удовольствие, Олег обошёл бассейн, останавливаясь около каждого бюста, установленного на высоком постаменте, осмотрел все клумбы, улыбнулся: «Маму бы сюда. Есть где разгуляться!» Долго стоял на смотровой площадке, впервые осознавая громадность Москвы (а, казалось бы, всего раз в восемь больше Куйбышева по населению) и несколько скептически посматривая на Москва-реку – этим нас не удивишь, не шире Самарки! Немного поспорил сам с собой, где берег выше: здесь, на смотровой, или в Куйбышеве, у Пушкинского садика. Ни до чего не договорился и решил довериться ногам. Спустился извилистыми тропинками вниз, к самой воде, ноги решили, что здесь всё же повыше будет. «Зато набережная ни в какое сравнение с нашей не идёт. Просто нет никакой набережной!» – уравновесил он. Олег постоял несколько минут у парапета, наблюдая, как в нескольких метрах под ним река бьёт мусором с белыми вкраплениями использованных презервативов в зеленеющий гранит, с удивлением обнаружил, что метрах в ста справа на узкой полоске травы над стекающими в воду ступенями раскинулся импровизированный пляж, усеянный людьми, некоторые из которых с видимым удовольствием бросались в воду. «Сумасшедшие или на солнце перегрелись», – решил Олег и на всякий случай бочком, чтобы не потревожить, обошёл этих людей.
Всего, где был и что видел Олег в тот день, и не упомнишь, но уже в сумерках ноги сами принесли его назад на смотровую площадку – хотелось посмотреть на панораму ночной Москвы, а, главное, ещё раз насладиться видом университета, впитать его в себя на те сорок дней, пока они будут разлучены. Он чувствовал, что университет отныне и на многие годы, конечно, не на пять лет обучения, а именно на многие годы, быть может, на всю жизнь станет и его домом, и его семьёй. Бабушка с дедом, отец с матерью, Аннушка, город Куйбышев, Волга, старая квартира, дача, всё это в его сознании уже отошло в прошлое, было даже немного грустно оттого, что в его будущей жизни им не будет места. Но Олег с юношеской безоглядностью поспешил распрощаться с ними, и вот уже в голове замелькали радужные картинки его будущей жизни, неопределённые, наивные и неизменно счастливые.
1
Одна скульптурная группа, с сидящим студентом и стоящей студенткой, за глаза называлась памятником женскому равноправию. Вторая, симметричная, называлась «Призыв» и представляла собой сидящую девушку, вперившую одухотворённый взгляд в непропорционально большой фолиант, развёрнутый у неё на коленях, и стоявшего над ней юношу. Смешливые студенты уверяли, что вот уже много лет юноша призывает: «Бросай ты эту учебу! Пойдем лучше потрахаемся!» (здесь и далее примеч. авт.)