Страница 9 из 18
Теперь в бывшей детской жили заместитель министра нефтяной промышленности с женой, в бывшей спальной – секретарь парткома эвакуированного шарикоподшипникового завода Занозкин с женой и двумя детьми-старшеклассниками. Гостиную разгородили на две половины шторами, снятыми с окон экспроприированных комнат, и псевдояпонскими ширмами. В одной, изолированной, по выражению Анны Ивановны, располагались она с сыном, в другой, проходной, обретался солист Большого театра, тенор, не из самых известных. С ним Анна Ивановна ещё как-то мирилась – молодой весёлый человек, а что сильно пьёт и женский пол дюже любит, так это профессия у него такая. Но остальных своих жильцов-мужчин люто ненавидела: «Номенклатура! И за что мне такое счастье? Вот к Марии Викторовне Лёвочкиной Илья Эренбург вселился – известный писатель, недавно из Парижа, сюда, как человек, с чемоданом денег приехал».
Впрочем, замминистра через полгода вернулся обратно в Москву, а тенор перебрался к одной из своих пассий. Но власти уже рассматривали квартиру Анны Ивановны как свою законную собственность и превратили её в какую-то гостиницу, в проходной двор, не давая драгоценной жилплощади ни одного дня постоять под паром. Лишь семья Занозкиных продолжала жить в бывшей спальной, ежечасно, на протяжении тридцати лет, напоминая о том, что нет ничего более постоянного, чем временное. И ещё в одной вечной истине убедилась Анна Ивановна – что всё познается в сравнении. Что постоянные жильцы, пусть и номенклатурные, всё же лучше, чем череда временных. С постоянными хоть как-то налаживался быт, утрясалась очерёдность пользования ванной, приготовления пищи, уборки кухни и коридора («Я им не домработница!» – восклицала частенько Анна Ивановна, но не выдерживала характер, бралась за швабру и начинала яростно драить полы). А с временных какой спрос? И вся интеллигентность не в счёт, если такой временный вдруг зачитается газетой в туалете, а ты пританцовывай в очереди. Опять же с номенклатуры и прямая выгода – с паршивой овцы хоть шерсти клок, а тут дров не напасёшься на общие печи – так привезут, для себя, а получается, для всех, или мешок картошки кинут с барского плеча, к картошке ещё луку да масла чуток – и можно жить.
Через год хлопот Анна Ивановна отвоевала вторую половину гостиной, чему немало способствовало отсутствие охотников на проходную полукомнату. Эта маленькая победа совпала по времени с появлением в квартире Николая Григорьевича Буклиева. За месяц до этого Николай Григорьевич, пятидесятилетний, крепкий ещё мужчина, свободный от брачных уз, беспартийный и невоеннообязанный, следовал себе спокойно на поезде к месту назначения на новую службу. И угораздило его в Уфе, во время похода на станцию за кипятком, подхватить брюшной тиф, так что к Куйбышеву он уже метался в жару и перестал узнавать попутчиков. Его сняли с поезда вместе со всем накопленным за долгую жизнь имуществом, умещавшимся в двух вполне приличных чемоданах, и поместили в местную железнодорожную больницу, носящую, естественно, имя железного наркома Кагановича. Там заразу быстро истребили и немедленно выписали пациента, так как коек катастрофически не хватало. Когда Николай Григорьевич явился в своё управление, чтобы оформить документы для «продолжения следования к месту назначения», с ним случился обморок, и властям пришлось поместить его до полного выздоровления в бывшую детскую в квартире Анны Ивановны, так кстати только что освободившуюся.
«Вот – приличный человек, его бы только подкормить да заставить сбрить эти кошмарные квадратные усики», – разглядывая нового постояльца, подумала Анна Ивановна, уже несколько свыкшаяся с их бесконечной чередой. Несмотря на это, мысль была необычной и удивила саму Анну Ивановну, подтолкнув её к углублённому самокопанию в поисках скрытых источников этой мысли. Разобравшись в себе и выработав план, Анна Ивановна приступила к его последовательному претворению в жизнь.
Конечно, если бы не простительная слабость Николая Григорьевича после болезни, он бы отбил все наскоки Анны Ивановны ещё на дальних подступах, как отбивался все предыдущие годы от покушений на его холостяцкий статус. А тут – разлимонился, рассиропился, раскис, по образному выражению героя чеховской шутки «Медведь» в исполнении народного артиста республики, орденоносца Михаила Жарова. Впрочем, этого Николай Григорьевич знать не мог, потому что никогда не посещал синематограф, считая это пустым времяпрепровождением. Это обстоятельство немного расстроило Анну Ивановну, так как поход в кинотеатр занимал важное место в её плане из-за темноты обстановки и естественной близости объекта притязаний.
Поначалу Анна Ивановна вытянула из Николая Григорьевича всю подноготную его жизни, в чём ей немало способствовал крепкий, хотя и морковный, чай и заветная, ещё довоенная баночка вишнёвого варенья. Происхождение Буклиева из семьи лесного инспектора Пермской области, а также то, что два его брата занимались научной деятельностью на естественнонаучных факультетах Московского университета, весьма обрадовало Анну Ивановну – приличного человека сразу видно! С образованием самого Николая Григорьевича дело обстояло намного хуже – Московская Сельскохозяйственная академия.
– Имени Тимерзяева, депутата Балтики? – на всякий случай уточнила Анна Ивановна.
– Сейчас – имени Тимирязева. Тимерзяев – это изобретение Маяковского, «лучшего, талантливейшего поэта Советской эпохи». Относительно депутата Балтики ничего определённого сказать не могу, но вполне допускаю – Климент Аркадьевич к концу жизни впал в полный маразм. (Тут-то и стало ясно, что Буклиев никогда не посещал синематограф, считая это пустым времяпрепровождением.)
Тон, которым была сказана эта фраза, умилил Анну Ивановну, повеяло родным, крюгеровским, она даже почти простила Николаю Григорьевичу сомнительное образование. Ну, не любила она агрономов, всю свою жизнь не любила, они располагались в самом низу социальной лестницы, даже ниже фельдшеров, в непосредственной близости от крестьян, а там рукой подать и до пролетариата. Впрочем, быстро выяснилось, что последние десять лет, сразу после окончательной победы социализма в деревне, Буклиев работал по строительству, заблаговременно приобретя смежную специальность грунтоведа. А строителей, особенно, мостостроителей, Анна Ивановна очень уважала.
Обработка Николая Григорьевича шла полным ходом. Тут главное было – не затягивать, не допустить до полного морального и физического выздоровления. Разморённый заботливым обхождением хозяйки, Буклиев стал задумываться, что он уже не мальчик, что жизнь «перекати-поле» стала немного утомлять, пора остановиться, пустить корни, а тут всё так удачно складывается: и хозяйка – женщина ещё весьма аппетитная и домовитая (надо же так ошибиться! – это восклицание автора относится, конечно, к домовитости); и жилплощадь имеется; и город приятный во всех отношениях; и сынок у хозяйки есть, на кого можно переключить подчас назойливое женское внимание. Так что первый полноценный выход в город закончился для Николая Григорьевича визитом в ЗАГС, где он установленным порядком оформил брак с гражданкой Крюгер Анной Ивановной.
Но не замужество было главной целью Анны Ивановны, и даже не восстановление контроля над большей частью квартиры, что в приоритете целей превалировало, конечно, над замужеством как таковым. Венцом плана было свидетельство об усыновлении Рихарда Николаем Григорьевичем, выданное незадолго до его шестнадцатилетия. На основании этого документа Рихард Владимирович Крюгер, немец, превратился во Владимира Николаевича Буклиева, русского, что и было зафиксировано в новом свидетельстве о рождении, и сразу вслед за этим в паспорте.
К удивлению Анны Ивановны, долгие месяцы медлившей с проведением окончательной операции, ходившей вокруг да около и всё опасавшейся неосторожным словом похоронить труды долгих усилий, Буклиев согласился легко и сразу. Более того, он признался, что и сам подумывал об усыновлении, но не рискнул предложить это Анне Ивановне, из этических соображений, по его выражению. Конечно, эта мысль проистекала не из какой-то особенной любви Буклиева к пасынку, просто это был вполне разумный путь облегчить парню жизнь в будущем, а это стоило пустой бумажки. Надо признать, что первое мнение Анны Ивановны о супруге было безошибочным.