Страница 17 из 18
Они проплывали уже мимо лодки с пацанами, и в этот момент тот щупленький, новоокрещённый, вдруг бросился всем тельцем вперёд и столкнул за борт верзилу на голову выше его. Это вызвало взрыв хохота, да и сам верзила вместо вполне понятного негодования выкрикивал из воды что-то весёлое и одобрительное, и этот смех ещё долго сопровождал Гарри с Машенькой. Какой удивительный день выдался у них! Он был весь пропитан смехом, радостным весёлым смехом, как предзнаменованием такой же радостной весёлой жизни. (Крики Магды Сойферт мы, конечно, не принимаем во внимание, она вообще любила покричать и кричала точно так же по гораздо меньшим поводам, чем гибель столь любовно пестуемых ею тюльпанов.)
– А у нас всё не так. Я же сам с Волги, – прорвало, наконец, Гарри.
За оставшиеся минуты пути он успел выложить Машеньке всю свою жизнь: с любовью сказал о матери – эх, слышала бы его Анна Ивановна! – помянул о судьбе отца, напряжённо вглядываясь в Машенькино лицо, и, уловив лишь скорбные ноты, успокоился ещё больше; рассказал о своих приключениях в лётном училище; раскрыл великую тайну Николая Григорьевича о Системе – надо же было объяснить своё неожиданное появление на реке Иртыш; и даже начал рассказывать о предсказании гадалки, к счастью, на самом интимном предсказании о большом потомстве, которое в данной ситуации смотрелось бы, в лучшем случае, преждевременным, лодка ткнулась носом в берег под бараком партии.
Гарри, пролетев мимо Машеньки, начал было подтягивать лодку дальше на берег, но та, не выпуская букета, ловко спрыгнула на песок, подождала, пока Гарри привязал лодку и вытащил её немногочисленную кладь на берег, и с лёгким смущением стала подниматься рядом с ним к бараку. Вся партия, как не расходилась, сидела за тем же длинным столом на улице, наслаждаясь последним перед полем выходным днём и неспешно попивая родное Гарри «Жигулёвское» пиво.
– А вот и Гарри! – радуясь непонятно чему, возвестил Сёмка.
– Так тебя Гарри зовут? – тихо спросила Машенька.
– Вообще-то Володей, – немного потупясь, ответил Гарри, – а это прозвище, дурацкое, привязалось откуда-то, сам не знаю.
– Позвольте, товарищи, представить вам нашего нового шеф-повара, – сказал, поднимаясь, Сардановский, когда Гарри с Машенькой подошли к столу, – Мария Вергунова, прошу любить и жаловать.
– Мария, – зачем-то ещё раз представилась Машенька, чуть втянув голову в плечи.
– А не хотите ли пива, Маша? – развязно спросил Сёмка, но осёкся под яростным взглядом Гарри.
– Что ж вы сегодня-то приехали, Мария? Только зря время потеряли, – продолжал Сардановский, – ведь убываем завтра с утра, я, помнится, вам говорил.
– Да я помню, – улыбаясь, ответила Машенька, – но разве ж этому оглашенному объяснишь, – и она перевела взгляд на Гарри.
– Гарри – он такой, – согласился Сардановский, – вы, Мария, на цветочки, на чистую рубашку и приглаженные лохмы особого-то внимания не обращайте…
– Ну, зачем вы так, Иван Никифорович! – вскричал Гарри, но этот крик души потонул в дружном смехе всей партии.
– Я тогда пойду? – спросила Машенька, когда смех немного улёгся.
– Я провожу! – воскликнул Гарри и ещё ближе придвинулся к Машеньке в готовности защитить её от всех мыслимых и немыслимых напастей.
– Идите, идите, – сказал Сардановский, вытирая выступившие на глазах слёзы, – отъезд завтра в семь, не задерживайтесь.
Ох, уж это интеллигентское «вы». Поди пойми, к кому относилась эта фраза. То ли к Марии, которую Сардановский по недавнему знакомству величал на «вы», то ли к этой паре, которая уплывала вдаль по улице.
Сколько они шли обратно до дома Вергуновых, о чём разговаривали, да и разговаривали ли вообще – об этом они и сами не могли потом вспомнить. Они даже не заметили Магду Сойферт, которая, вывернув из-за поворота, чуть не ткнулась носом в букет тюльпанов на Машенькиных руках, и не услышали её гневный возглас: «Гарри!» – который расслышала сидевшая в квартале от места столкновения партия, долго со смехом обсуждавшая возможные кары, которые неминуемо должны были обрушиться на молодого шалопая. И уж тем более они не слышали, как Магда Сойферт, утихая, говорила им вслед: «Эх, Гарри! Ну, Гарри! Красивая…» Шумная женщина была Магда Сойферт, но отходчивая, и сентиментальная, классический пример обрусевшей немки.
Корней и Настасья Вергуновы сидели рядком на лавочке перед воротами своего подворья и уже давно пристально наблюдали за приближавшейся парой.
– Ой, мама, отец, вы что тут сидите? – очнувшись, удивлённо спросила Машенька, когда они с Гарри, наконец, подошли к дому.
– Что уж нам и посидеть с матерью нельзя в тихий вечерок после трудового дня? – немного недовольно проскрипел в ответ Корней.
– Да ты, доченька, улетела, ничего толком не объяснила, не рассказала, я уж даже волноваться начала, – пояснила Настасьюшка.
– Мы же вещи отвозили, чтобы завтра Марии с утра не тащить, – затараторил Гарри, борясь с неожиданным для него смущением, – а потом вот прогуляться решили, ведь, э-э-э…
– Корней Митрофанович, – догадавшись о причине заминки, представился отец, слегка приподняв кепку.
– …вот я и говорю, Корней Митрофанович, прогуляться решили, ваша правда, погода-то какая стоит – весна!
– Да, весна, – согласился Корней, – а звать тебя как, парень?
– Гарри, – с улыбкой.
– Вообще-то его Володей зовут, – поправила Машенька.
– Владимир Николаевич Буклиев, – по полной форме представился Гарри и даже чуть прищёлкнул каблуками сапог.
– Это лучше, – кивнул головой Корней, – а то – Гарри, прямо кликуха бандитская. Значит, в партии этой самой работаете?
– Да, гидрологом, воду, значит, изучаю, куда течёт, да как, да какая. Шестой сезон завтра открываю. Ну, я, наверно, пойду, – Гарри вопросительно посмотрел на Машеньку.
– Да, завтра рано вставать, – согласилась та.
– Однако, вы уж там Машеньку не обижайте, – напоследок сказала Настасьюшка.
– Машенька, – протянул Гарри, прислушиваясь к ласковому звучанию этого слова, как будто первый раз в жизни его слышал, ещё раз повторил, – Машенька, – и ещё прибавилось нежности во взгляде.
– Машеньку никто не обидит! Я Машеньку в обиду никому не дам! – крикнул он, уходя.
Глава 6. Детские годы Буклиева-внука
Дождалась-таки Анна Ивановна внука! Ей бы радоваться да умиляться, но многое, ох, многое не позволяло ей отдаться этим сладостным чувствам. Ну всё, абсолютно всё не по её вышло, разве что с полом ребенка угодили. А так!.. Взять хотя бы то, что известия о рождении внука и о женитьбе сына пришли одновременно, в одном конверте с приложением фотографии всего «святого» семейства, причём ребёнок никак не походил на новорождённого, уже успел отъесть весьма округлые щёчки и смотрел в объектив широко открытыми глазами. Ни тебе родительского благословения, ни тебе радостных многомесячных хлопот в ожидании рождения наследника славного имени. Тут, заметим, Анна Ивановна была несколько не права. За родительским благословением Гарри не обратился не из-за пренебрежения сыновним долгом и не по забывчивости, а руководствуясь исключительно заботой – зачем мать раньше времени расстраивать? А уж единовременность регистрации рождения ребёнка и брака счастливых родителей объяснялась совсем просто – чего лишний раз по ЗАГСам бегать? А что ребёнку на фотографии уже четыре месяца – так где же в поле фотостудию найти? Зато какой мальчик получился, что на фотографии, что в жизни! Умилитесь, Анна Ивановна, право, умилитесь.
Мальчик был действительно симпатичный и Анна Ивановна умилилась. Но ненадолго. Ребёнок хорош, но имя!.. Если бы с ней посоветовались, она бы никогда не назвала так своего внука. Конечно, имя благородное, Рюриковичи не гнушались, но, как справедливо полагала Анна Ивановна, назвал так Гарри своего сына в честь закадычного дружка Олега Бутузова. Тому прямая дорога была в тюрьму, но оказался в милиции, и теперь каждая встреча на улице с Бутузовым, облачённым в мерзкую форменную гимнастерку и с пистолетом на разжиревшей заднице, просыпалась новой щепоткой соли на её незаживающие душевные раны. И главная боль – невестка! Нет, совсем она не походила на ту, которую в мечтах подбирала Анна Ивановна в жёны для своего любимого сына. Начнём с возраста: непорядок, когда жена на четыре года старше мужа, сейчас, по молодости, оно, может быть, и ничего, а вот пройдёт лет десять-пятнадцать… Кажется красивой… Ну и что с того? Как любила говорить Анна Ивановна: «Красота – дело наживное», – или в развёрнутой форме: «Если девушка некрасива в шестнадцать лет – это её беда, если женщина некрасива в сорок – это её вина». Кажется доброй… Добрая – значит, дура. Простим Анне Ивановну эту резкость, ею она скрывала один свой давно созревший и, добавим от себя, далеко не однозначный вывод, что с Гарри нужна не доброта, а твёрдость. Да, в женщине важнее всего порода, воспитание и образование, ничего этого Анна Ивановна в своей невестке не наблюдала, оттого и горевала.