Типы лидеров

Государственное устройство и федеральное разделение властей в США установили принципиально новые ограничения полномочий высшей исполнительной власти. То же можно сказать и об особом месте, которое занимает закон в американской политической повседневности – временами верховенство закона начинает сильно напоминать верховенство законников. «Самое легалистское государственное устройство в мире», как назвал его Файнер[141], на практике означает, что решения, которые были бы вполне приемлемы для законно избранного правительства любой другой страны, в США могут становиться предметом судебного спора. Так, стоило только президенту Бараку Обаме провести через конгресс полномасштабный, но не дотягивающий до уровня других развитых стран закон о здравоохранении, как Верховный суд по собственной инициативе озаботился проблемой конституционности «Закона о защите пациентов и доступной медицинской помощи»[142]. Поскольку результаты голосования судей в целом прогнозируемы, исходя из их общественно-политических пристрастий, все очень удивились, когда вопрос конституционности этого законодательного акта решился положительно перевесом в один голос, который принадлежал консервативному председателю Верховного суда Джону Робертсу[143]. Многие из решений Верховного суда выглядят как продолжение политики иными средствами. Известный теоретик права Ричард Дворкин даже предположил, что Робертс захотел поддержать закон «из соображений пиара», а не по действительно юридическим основаниям[144]. Как бы то ни было, но окончательное решение было за Верховным судом. Более полутора веков назад де Токвиль писал: «В Соединенных Штатах вряд ли есть хотя бы один политический вопрос, который рано или поздно не превратится в юридический»[145].

Великая французская революция

Каким бы огромным ни было влияние Американской революции, оно тем не менее уступает влиянию Великой французской революции[146]. Если американцы утверждались в праве самоуправления, то французские революционеры претендовали на значительно большее. Они верили, что создают образец для остального мира, в первую очередь для Европы. Даже в двадцатом столетии революционеры, например российские большевики, часто обращались к опыту французской революции и ее последствий – от представления себя в роли якобинцев до опасений перед бонапартизмом[147]. Французская революция была по своей сути намного более демократической и эгалитарной, чем американская. При этом между американской Конституцией и ее Биллем о правах, с одной стороны, и Великой французской революцией с ее Декларацией прав человека – с другой, существовало одно важное различие, которое в долгосрочной перспективе стало преимуществом первой. Американские права были четко сформулированы и юридически осуществимы, тогда как французские были не более чем заявлением о намерениях в самом общем смысле[148].

Французское монархическое правление было столь же неумелым и деспотичным, как и в любой другой европейской стране, но свобод во Франции было уже больше, чем в большинстве других государств Европы. Важнейшей дополнительной составляющей, вдохновлявшей многих из числа революционеров, была идеология народовластия и равенства, взгляды «радикального Просвещения», что частично объясняет, почему революция приняла именно такой характер. Среди перемен, произведенных французской революцией, были коренные изменения правовой системы, отмена феодальных привилегий, отмена церковной власти, провозглашение полной отмены рабства чернокожих, изменение брачного законодательства с введением возможности развода и эмансипация еврейства[149]. До сих пор не утихают оживленные дискуссии не только о причинах французской революции, но и о датах ее начала и окончания, хотя взятие Бастилии 14 июля 1789 года стало символом падения старого режима и насильственного перехода к народовластию.

Некоторые из политических инноваций французской революции закрепились надолго: это понятия «левых» и «правых» в политике, изначально основанные на рассадке депутатов французского Национального собрания, и идея (или лозунг)«свободы, равенства и братства». Долговременное воздействие имели также заявленные революцией светские и антиклерикальные ценности, которые шли намного дальше замены одной религии или ее разновидности какой-то другой. Во многих частях света вопрос о преобладании религиозной или светской власти и по сей день стоит в политической повестке дня, однако ни в одной из современных европейских стран религиозное руководство не оказывает решающего влияния на политику правительства. Несмотря на свою враждебность к религии, французские революционеры очень скоро создали свои собственные ритуалы и мифы, а впоследствии прибегали к масштабному террору, который не только погасил первоначальный энтузиазм остальной Европы, но и во многом дискредитировал идеи, которые олицетворяла собой Великая французская революция. Нарастание разочарованности продолжилось, когда на смену первоначальному хаосу равноправия явились реанимированная монархия, военные авантюры и новый авторитаризм. Особенно полной она стала после того, как в 1799 году Наполеон Бонапарт разогнал Директорию – коллективный орган исполнительной власти, существовавший с 1795 года, – и установил режим личной диктатуры. Вопреки многим идеалам революции, в 1804 году Наполеон был коронован императором папой римским. Великая французская революция была первой серьезной попыткой заново создать государство на основе радикальных идей равноправия и демократии. Это был не последний случай, когда революция, вызванная к жизни подобными убеждениями, заканчивалась приходом к власти деспотичного диктатора.

Эволюция демократии и демократического руководства

На протяжении девятнадцатого века, по мере того как имущественное положение утрачивало решающее значение в избирательном праве, в политических системах большинства стран Европы и в Америке закреплялось все больше социальных групп. Впрочем, даже в США имущественные ограничения просуществовали достаточно долго, и в разных штатах решение о всеобщем участии в голосовании мужского белого населения принималось в разное время. В целом этот процесс завершился к 1860-м годам. Небелые мужчины не допускались к выборам до 1870 года, когда пятнадцатая поправка к Конституции наделила их этим законным правом – но только юридически. Это случилось всего лишь через пять лет после того, как тринадцатая поправка отменила рабство. Пятнадцатой поправки оказалось недостаточно, чтобы помешать южным штатам чинить чернокожим американцам препятствия на их пути к осуществлению своего права голоса. Даже к концу двадцатого века в некоторых штатах еще находили способы ограничить возможности участия в голосовании своих сограждан африканского происхождения. Лучшим ответом расистам стало избрание президентом США сына белой американки и чернокожего африканца – Барака Обамы – в 2008 году и его переизбрание в 2012 году. На первых выборах Обама получил больше голосов белого населения (43 %), чем Джон Керри в 2004 году (41 %)[150].

В последней трети девятнадцатого века во многих европейских странах происходило расширение избирательных прав с отказом от их привязки к имущественному положению. В 1871 году всеобщее голосование для мужчин было введено во Франции, а Швейцария последовала этому примеру в 1874 году. В Великобритании расширение избирательного права происходило настолько постепенно, что примерно четверть взрослых мужчин еще не могли принимать участия в голосовании к моменту призыва в армию для отправки на Первую мировую войну. Однако основной причиной того, что абсолютное большинство взрослого населения Европы и Америки было лишено права голосовать вплоть до начала двадцатого века, было неучастие в выборах женщин. По этой причине вряд ли уместно говорить о наличии демократии в любой из европейских стран или в Соединенных Штатах в более ранний период, чем последние сто с чем-то лет. И это несмотря на то, что в девятнадцатом веке (и, конечно, много ранее) в некоторых странах, не в последнюю очередь Соединенных Штатах и Великобритании, происходило значительное расширение личных свобод, развитие плюрализма и существовало хотя и небезупречное, но верховенство закона. В более общем смысле можно говорить о том, что в Европе и Америке шло постепенное, но неравномерное развитие государственного управления посредством убеждения[151]. Назвав свою написанную в 1830 году книгу «Демократия в Америке» в период, когда и женщины, и афроамериканцы были лишены права голоса, Алексис де Токвиль проявил поспешность, хотя и оказался прозорлив во многом другом.

141

Finer, The History of Government, vol. III, p. 1526.

142

Предложенный законопроект и так не был очень уж радикальным, а при прохождении через конгресс стал еще более размытым вследствие многочисленных уступок законодателям и лоббистам. В целом же, как отметил Джон Кэй, «американцы вступают в дебаты по вопросам здравоохранения, которые в Европе вообще не являются предметом обсуждения. Мировой опыт состоит в том, что только богатые могут оплачивать страхование своего физического или экономического благополучия. Все остальные обращаются за этим к государству, причем в Швеции с бóльшим успехом, чем в Сомали» (Kay, ‘Only market evangelists can reconcile Jekyll with Hyde’, FinancialTimes, 6 June 2012).

143

Edward Luce, ‘Obama wins a healthcare battle, but the war rages on’, Financial Times, 2 July 2012.

144

Дворкин предполагает, что Верховный судья Робертс хотел «предупредить возможные обвинения в политической ангажированности» по целому ряду дел, которые в ближайшем будущем должны были поступить на рассмотрение Верховного суда (в том числе законодательство об абортах и Закон об избирательных правах 1965 года). См.: Ronald Dworkin, ‘A Bigger Victory Than We Knew’, New York Review of Books, vol. LIX, No. 13, 16 August – 26 September 2012, pp. 6–12, at p. 8.

145

Tocqueville, Democracy in America, p. 270.

146

Однозначной оценки французской революции нет и по сей день. Некоторые ученые полагают, что разрыв с прошлым был далеко не столь эпохальным, как настаивали революционеры. Первым и самым известным из тех, кто указывал на черты преемственности между Ancien Régime и послереволюционной Францией, был А. Токвиль. Хиршман считает, что своей настойчивостью относительно «бесполезности» французской революции Токвиль завоевал недружелюбное отношение как со стороны ее главных участников, так и будущих историков, сделавших делом своей жизни изучение этой революции как переломного момента нового времени. См.: Hirschman, The Rhetoric of Reaction, pp. 48–49 and 138–139.

147

См., в частности: Stephen F. Cohen, Bukharin and the Bolshevik Revolution: A Political Biography 1988–1938 (Wildwood House, London, 1974), особенно с. 131 и c. 144; и Baruch Knei-Paz, The Social and Political Thought of Leon Trotsky (Clarendon Press, Oxford, 1978), pp. 392–410.

148

Finer, The History of Government, vol. III, p. 1540.

149

Jonathan I. Israel, Democratic Enlightenment: Philosophy, Revolution, and Human Rights 1750–1790 (Oxford University Press, New York, 2011), p. 928.

150

Статистика на основе сравнения данных экзитполов 2004-го и 2008 годов. См.: Kate Kenski, Bruce W. Hardy and Kathleen Hall Jamieson, The Obama Victory: How Media, Money and Message Shaped the 2008 Election (Oxford University Press, New York, 2010), p. 103. Авторы говорят, что им «удалось выявить определенное влияние расовых предубеждений на итоги голосования. Но кампания Обамы обеспечила высокую явку чернокожих и завоевала голоса белого населения за пределами южных штатов, что позволило полностью компенсировать голоса, поданные против Обамы» (ibid.). Стоит заметить, что с 1968 года республиканцы традиционно пользуются поддержкой большинства белого населения, однако по мере изменений в этническом составе американцев это преимущество утрачивает свое значение. В 2008 году черные и испаноязычные избиратели активнее голосовали за кандидата от Демократической партии – за Обаму проголосовало на 7 % больше афроамериканцев и на 14 % больше испаноязычных граждан, чем за Керри в 2004 году.

151

Если, как утверждает Джон Данн, «демократия есть прежде всего политическая власть, осуществляемая исключительно путем убеждения большинства», то в девятнадцатом веке демократизация действительно достигла важных успехов, отчасти под воздействием американской и французской революций. См.: Du