Большое Сердце

На исходе следующего года я услышал, как родители, понизив голос, обсуждали беспорядки, обагрившие кровью Париж. Я понял, что там взбунтовались мясники под предводительством некоего Кабоша, которого мой дед отлично знал. Мясники, подстрекаемые герцогом Бургундским, встали во главе недовольных, выступавших против излишеств, которым предавался королевский двор. Судейский ареопаг издал Реформаторский ордонанс об искоренении злоупотреблений. Под давлением мясников и взбунтовавшейся черни королю пришлось заслушать и одобрить сто пятьдесят девять статей ордонанса и утвердить их. В то время он пребывал в здравом рассудке и, по всей очевидности, почувствовал, сколь неприятно выслушивать упреки от собственного народа. Немедленно последовала реакция. В усмирении восставших мясников главную роль сыграли арманьяки. Отныне не мясные туши, а тела самих мясников болтались на виселицах вдоль парижских улиц. Те, кому удалось уцелеть во время резни, обратились в бегство. Один из таких беглецов добрался до нашего города. Поскольку члены гильдии мясников были под подозрением, дед доверил беглеца нам. Звали его Эсташ. Мы спрятали его на заднем дворе в пристройке, где были сложены козьи шкуры. По вечерам он усаживался возле кухни, а мы, вернувшись из школы, устраивались вокруг, развесив уши. Он изрядно забавлял нас, поскольку говорил со странным акцентом и употреблял незнакомые выражения. Эсташ был просто подручным мясника. Каждое утро он должен был доставлять на телеге мясо на кухни знатных семей. Хотя в особняках он бывал лишь с заднего крыльца, все же он подробно описал нам дома самых знатных придворных: и Нельский замок герцога Беррийского, в котором толпа сорвала двери и окна, чтобы не дать вельможе там остановиться; и особняк графа д’Артуа, собственность герцога Бургундского; и особняк Барбет, где проживала королева и где недавно был убит выходящий из него Людовик Орлеанский. Глаза подручного мясника горели ненавистью. Эсташ наслаждался, описывая роскошь этих домов, красоту гобеленов, мебели и посуды. Эти описания должны были возбудить в нас негодование. Он все время подчеркивал, какая нищета окружает эти пристанища роскоши и разврата.

Не знаю, что думал по этому поводу мой брат; что же касается меня, то эти рассказы вовсе не будили во мне возмущения, а скорее подпитывали мои мечты. По части роскоши у меня перед глазами был единственный пример: это герцогский дворец в нашем городе, вызывавший мое живое восхищение. Каждый раз, отправляясь туда с отцом, я зачарованно разглядывал его дивное убранство. Будучи выходцем из скромного сословия, я жил в покосившемся доме. Меня это не огорчало, но в мечтах я представлял себе более блестящую обстановку: стены, покрытые фресками, резные потолки, бесценные блюда, шитые золотом ткани… Что и говорить, я совершенно не разделял злобного негодования Эсташа по поводу образа жизни знати.

Напротив, я благоговейно слушал его, когда он с раздражением рассказывал, как аристократы третируют прочие сословия: горожан, наемных работников, прислугу – всех тех, без кого они не могли бы существовать. Я уже усвоил болезненные уроки, которые преподавали отцу богатые заказчики. И все же меня глубоко возмущало его смирение перед их презрительным отношением, оскорблениями, постоянными угрозами отказаться платить. Мое возмущение было тайным, угольком, тлевшим под пеплом сыновней любви и повиновения. Эсташ просто подул на него, и этого оказалось достаточно, чтобы разгорелось пламя.

Спустя некоторое время после появления у нас беглеца отец взял меня с собой к племяннику герцога Беррийского. Ему были отведены покои, сплошь отделанные белым мрамором. Юноше едва исполнилось двадцать. Он продержал нас в прихожей долгих два часа. Отцу пришлось работать ночью, чтобы доделать заказ. Я видел, что он пошатывается от усталости, сесть в прихожей было не на что. Когда наконец юный вельможа велел нас впустить, я был потрясен, увидев, что он встретил нас в том, в чем спал. В приоткрытую дверь его спальни я углядел раздетую женщину. Он обратился к отцу в ироничном тоне, выспренне называя его «почтенным Пьером Кёром». Взяв меховое покрывало, он покачал головой. Потом знаком велел отцу удалиться. В таких случаях отец обычно повиновался, но на сей раз ему остро были нужны деньги на приобретение крупной партии заказанных им шкур. Пересилив себя, отец осмелился попросить плату за свою работу. Племянник герцога обернулся:

– Хорошо, мы подумаем. Пришлите мне счет.

– Вот он, монсеньор.

Отец дрожащей рукой протянул бумагу.

Взглянув на счет, молодой человек выказал недовольство:

– Это слишком дорого. Вы что, считаете меня идиотом? Думаете, я не знаю ваших жалких уловок? Это не брюшки, а мех со спинок, сшитый по половинкам, за который вы хотите заставить меня заплатить по полной.

У потрясенного отца дрогнули губы.

– Монсеньор, это брюшки самого лучшего качества…

Я знал, что мой отец особенно тщательно выбирал поставщиков и внимательно проверял поставленный товар. Он никогда не пытался надуть заказчика, чем порой грешили недобросовестные скорняки. Увы, скованный необходимостью выказывать почтение к юному хлыщу, он защищался плохо.

– Простите, что смею настаивать, монсеньор, но я рассчитываю, что ваша светлость проявит щедрость и соблаговолит рассчитаться со мной сегодня, так как…

– Сегодня!.. – воскликнул племянник герцога, делая вид, что призывает в свидетели массу народа.

Он зло и пристально смотрел на моего отца. Наблюдая за ним, я в тот момент понял, что он намеревается продолжить наглые обвинения, как вдруг его остановила какая-то мысль. Быть может, он опасался выговора дяди. Старый герцог не отличался любезностью, но расплачивался всегда щедро. Он стремился поощрять городских ремесленников и художников, чтобы упрочить репутацию мецената и человека со вкусом.

– Что же, будь по сему! – произнес молодой человек.

Подойдя к бюро, он выдвинул ящик. Достав несколько монет, он бросил их на стол перед отцом. Я тотчас сосчитал: там было пять турских ливров[3].

Отец подобрал монеты.

– Здесь пять ливров, – неуверенно проговорил он. – Не хватает…

– Не хватает?

– Ваша светлость, вы, должно быть, плохо прочли мой счет. Работа стоит… восемь.

– Восемь ливров – это если в изделии нет никаких изъянов.

– Где же здесь изъян? – воскликнул отец, искренне обеспокоенный тем, что мог проглядеть какой-нибудь дефект.

Молодой человек взял меховое покрывало и встряхнул его.

– Как? Разве вы не видите?

Отец наклонился к меху, внимательно вглядываясь. В этот миг юноша с силой развел руки, раздался треск, и шов, соединявший шкурки, разорвался. Отец попятился. Племянник герцога воскликнул со злорадной ухмылкой:

– Теперь вы видите?! Бастьен, проводи этих господ.

И он со смехом скрылся в спальне.

Мы молча направились домой; когда мы шли, я чувствовал, как во мне подымается гнев. В другое время я восхитился бы отцом за его умение владеть собой, но после преподанных Эсташем уроков я стал думать, что мое негодование правомерно. Уже не только я полагал, что труд заслуживает уважения, что полученная по праву рождения власть должна иметь пределы, а господский произвол ни на чем не основан. Сторонники Кабоша сражались за эти принципы. Я мало что знал об этом бунте и не понимал его, но теперь оправдывал те чувства, за которые прежде винил себя.

По дороге я заговорил с отцом об этом. Он остановился и посмотрел на меня. По его взгляду я понял, что мои рассуждения задели его куда сильнее, чем недавно снесенная обида. Сегодня я знаю, что он был искренним. Он и представления не имел о том, что в мире, устроенном таким образом, по отношению к власть имущим возможна какая-то иная позиция, кроме смирения. Его наставления имели одну-единственную цель: позволить мне в свою очередь выжить в этом мире.

Он сразу же связал мое возмущение с тем, что проповедовал в нашем доме Эсташ. Отец позаботился о том, чтобы мяснику со следующей недели было предоставлено другое убежище, и немного спустя тот покинул город.

3

Турский ливр – золотая монета, которую чеканили в городе Тур, имела хождение во Франции с XIII по XIX в.