Страница 3 из 15
– Есть ли какие-нибудь методы? Чтобы не излучением, чтобы он – ну, тот, что внутри – остался жить. Чтобы извлечь его из меня живым.
– Ну что вы такое говорите. Подумайте сами. Ну, даже если мы его и вытащим живого, куда мы его денем? А? Он же так и так умрет. Что это за буддизм такой неслыханный?
– Но почему из нас двоих должен умереть именно он?
Эти слова доктору совсем не понравились, и он тут же направил Одли на прием к психиатру.
Психиатр оказался дерганым человеком средних лет с тиком нижнего века и такой же подвижной психикой. На его малюсенькой лысой голове лицо выглядело карандашным наброском, столько там было всяких линий. Кожа вокруг равнодушных глаз заламывалась в глубокие складки, под безвольным подбородком болталось что-то вроде зоба – этакая говорящая рептилия. Он начал с нудного выяснения, почему из предложенных мест мистер Одли выбрал именно это кресло, а не диван и не стул у окна. Одли не понимал, какое это имеет отношение к его проблеме, сделался раздраженным и все остальное слушал уже невнимательно. Во-первых, психиатр не понравился ему внешне, а уж когда тот сослался на использование методов гештальт-терапии, то и вовсе потерял доверие нового пациента: Одли на дух не переносил ничего немецкого. Остаток сеанса он обращался к доктору пренебрежительно – теряя контроль над ситуацией, психиатр краснел, потел, выглядел все более непрезентабельно, и мистер Одли сделал для себя вывод, что больше на прием не пойдет. И это его решение бесповоротно.
Прочитав несколько пацифистских статей, мистер Одли принял решение не торопиться с жестокой процедурой убийства и разрешил Гельминту пожить еще чуть-чуть. Он позвонил доктору и перенес унизительную для себя казнь на неделю, а пока решил побаловать приговоренного и по возможности скрасить его последние деньки. Он стал еще более щепетильно выбирать качество потребляемой еды: ходил в лучшие рестораны, вместо того чтобы сидеть, всегда старался прилечь и завел себе привычку перед сном выпивать чашку теплого молока. Словно Гельминт, живущий у него внутри, был котенком или щенком. Ему казалось, что молоко должны любить все твари без исключения. И, судя по тому, что никаких приступов более не повторялось, а, наоборот, легкие щекотные поглаживания внутри участились, Гельминту все это, несомненно, нравилось.
Эта реакция со стороны проживающего внутри него жильца так растрогала Одли, что, покупая новый домашний халат, вместо своих инициалов он заказал вышить на нем идиому Ноте, Sweet Ноте. Эта шутка позабавила его самого, и, если бы Гельминт мог читать, он бы, несомненно, ее оценил.
Всю последнюю перед процедурой неделю мистер Одли старался не смотреть фильмов с трагическим концом и остерегался таких, где было даже незначительное насилие. Обычно выбирал комедии или мюзиклы. Несколько раз начинал было знакомить Гельминта с изобразительным искусством, но современное оказалось явлением довольно кровожадным, а старина пестрила библейскими сюжетами, – он прекратил и это. Предпочел живописи литературу и, чтобы подопечный все понял, заказал ему подборку лучшей детской классики. Красивые шесть томов в кожаных переплетах встали на каминной полке, и он взял за правило не менее часа читать Гельминту вслух перед сном. Книги для детей удивили мистера Одли ничуть не меньше живописи – они были душераздирающе страшны. Там все пытались друг друга съесть или заколдовать, красивых королевских отпрысков превращали на многие годы в чудищ, рыцари безостановочно дрались, красавицы травили друг друга, колдуньи, пытаясь затащить хоть кого-нибудь в печь, оказывались там сами, звери говорили на человечьих языках и страдали не меньше. Одли понял, что читать все это беззащитному существу, которому до смерти оставалось всего ничего, по крайней мере неприлично.
Нельзя сказать, что нахождение Гельминта внутри мистера Одли совсем не сказывалось на здоровье, – иногда у него кружилась голова, проявлялась общая слабость, аппетит то ненормально повышался, то, наоборот, совершенно отсутствовал, случались рассеянные боли в животе. Постоянно звонил доктор и упрекал его в слабости, хотя это была скорее чувствительность. Вскоре, совсем измаявшись от размышлений, он нашел сговорчивого хирурга и настоял на том, чтобы тот извлек Гельминта, не убивая, так как несчастный совсем не виноват, что его сожрали в младенчестве. Семейный же врач оказался этим страшно недоволен, опять говорил про здравый смысл и про то, что доброе сердце не может нанести зло своему же физическому телу, но убедить Одли не сумел и в конце концов попросил прислать подписанное письмо об отказе от процедуры с применением высокочастотного электромагнитного излучения.
Операцию назначили на утро. Гельминта должны были вырезать с небольшим фрагментом кишки мистера Одли, к которому тот был прикреплен. Извлечение прошло вполне благополучно, и уже на следующий день Одли отправился домой, а вместе с ним больницу покинул и Гельминт в банке со специальным раствором.
Дома удалось рассмотреть его как следует.
Гельминт был похож на мятый портняжный метр. Грязно-кремовый, к хвосту разделенный на квадратные сектора. Ничем особо не примечательный, плоский и вялый – почти жалкий. Одли даже разочаровался – он ожидал увидеть нечто более активное. Но чувство жалости тут же трансформировалось в чувство ответственности. В связи с этим Одли развел вокруг подопечного бурную деятельность – заказал у стеклодува аквариум в виде стеклянного змеевика, повторяющего форму человеческой кишки. Его заполнили раствором, близким по составу той самой жидкости, которая заполняла внутренности Одли, – и даже место сконструировали, куда Гельминт должен был присосаться. Получившийся агрегат, похожий на нечто среднее между музыкальным инструментом и самогонным аппаратом, упаковали в большую подогреваемую емкость и поместили во внушительных размеров кукольный дом, обитый внутри красным бархатом с подсветкой. Разместили сооружение в кабинете мистера Одли, чтобы, распахнув игрушечные стены с колоннами и фронтоном, он мог в любой момент видеть, как там тихо переливается жидкость и чуть заметно колышется Гельминт.
Мистер Одли был очень доволен происходящим. Нанял аспиранта факультета биологии следить за всем этим хозяйством – за качеством раствора, питанием, температурой, – а по вечерам, дождавшись, когда все разойдутся, включал радиоприемник на канале “Радио Классика”, усаживался рядом в кресло и часами наблюдал за своим подопечным.
Прочитав от корки до корки купленную книгу, мистер Одли теперь знал, что Гельминт при правильном уходе может прожить лет двадцать и вырасти в крупную особь.
Однажды, когда аспирант опоздал на двадцать минут, мистер Одли устроил ему выволочку – говорил об этике взаимоотношений, о чувстве вины, которое, по его мнению, должно усугубляться тем, что его подопечный полностью от него зависит. Корил за невежественную забывчивость, называл его неблагодарным и бесчувственным, и, когда наконец аспирант, оправдываясь, вяло пробубнил что-то вроде: нельзя же так, это же в конце концов просто червь, – мистер Одли разразился тирадой.
– Червь? Да что вы такое говорите?! Че-е-ервь. И говорите-то как-то особенно неприятно! Вы же в науке работаете. Ученым себя считаете. Все эти так вами называемые червяки поумнее вас будут. Вот знаете ли вы, что некоторые из них, – он говорил, размахивая руками, – вылупляясь в голове рыбы, выедают ту часть мозга, которая заведует пузырем, и рыба больше не в состоянии опуститься вниз – так и плавает, торчит из воды, ходит кругами, а утонуть не может. И что, спросите вы как никудышный ученый. А то, что так ее быстрее съест птица и в свою очередь распространит с испражнениями ее личинки. И после этого вы мне говорите, что они ничего не понимают. Да бросьте, ей-богу. Если вы считаете эти действия бессмысленными, то тогда мы с вами от этих самых, как вы же сами выражаетесь, червей недалеко отошли. Что мы сами делаем такого отличимого от действий так называемого червя, кроме того, что пытаемся выдавить собственную сперму в любую самку, которую нам удастся уломать?