Страница 8 из 14
Работа заняла почти год. Первый концерт Святослава Рихтера состоялся в Одесском доме инженеров в мае 1934 года.
Вот эта программа:
ШОПЕН
I отделение:
1. Прелюдия cis-moll (посмертная)
2. Прелюдии D-dur, Fis-dur, Es-dur, H-dur, fis-moll opus 28
3. Ноктюрн g-moll № 6 opus 15
4. Полонез-фантазия opus 61
II отделение:
1. Скерцо E-dur № 4 opus 54
2. Ноктюрн Es-dur № 16 opus 55
3. Мазурка C-dur opus 24
4. Два этюда C-dur № 1 и As-dur № 10 opus 10
5. Баллада f-moll № 4 opus 52
Сверх программы был сыгран этюд cis-moll № 4 opus 10.
Из воспоминаний Святослава Рихтера:
«На эстраде был скован, робок, волновался – страшно было играть одному в первый раз. На бис играл до-диез минорный этюд, четырнадцатый из опуса 10, и, кажется, удачно. Хотел бы теперь так сыграть. (Имеется в виду этюд до-диез минор № 4 ор. 10.)
Печатных отзывов на концерт не было. Но по радио говорил Апфельцвейг (псевдоним Largo), и говорил хвалебно».
Тогда же, в 1934 году, он становится концертмейстером Одесской оперы. Здесь он проработал три года в сотрудничестве с дирижером Столлерманом.
Из воспоминаний Святослава Рихтера:
«В эти три сезона я сыграл под палочку Столлермана много оперных произведений. Работал у него в оперном театре репетитором.
Это был добросовестный и строгий музыкант, хорошо знавший, что надо делать. Одного взгляда его светлых глаз, взгляда удава, было достаточно, чтобы оркестрант почувствовал себя провинившимся. Столлерман стал привлекать меня к работе, проверять, а потом взял целиком к себе. Было время, когда я дневал и ночевал в театре. Днем репетиции, вечером спектакли».
Но не только первым сольным концертом, не только работой в опере ознаменовалось для него это время.
Как раз тогда начала совершаться в его сознании тяжелая, мучительная работа. Он впервые осознал неизбежность смерти. Он осознал обреченность всего окружающего и всех, кого он любил. Он осознал, что в мире нет ничего постоянного и что все в конце концов исчезнет. Он понял это и, ужаснувшись, смирился.
В книге Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол» есть эпиграф: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волна снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе».
Сам Рихтер так высказался о книге Хемингуэя: «Эпиграф там верный, и поэтому я похоронил всех уже в двадцать лет».
Это было сказано в старости.
По-видимому, на протяжении своей долгой жизни великий пианист никогда не забывал, как в те юношеские годы впервые открылась ему смерть. Это был перелом; наступила зрелость.
Но жизнь брала свое. Работа радовала. Опера по-прежнему была его главным увлечением. Он стал готовиться к дирижерской деятельности.
Однако многие музыканты упорно советовали ему ехать в Москву, чтобы по-настоящему, серьезно учиться играть на фортепьяно. Его выдающийся дар пианиста был для всех очевиден.
Лето 1936 года он, как и всегда, проводил в Житомире…
Здесь все знали его с раннего детства, но сейчас заговорили о нем как о большом музыканте.
Остановился он у давних поклонниц и приятельниц своего отца – сестер Семеновых; в доме был рояль, на котором он мог заниматься. И здесь теперь часто собирались житомирские знакомые, чтобы посмотреть на него и послушать.
Однажды он сыграл им фортепьянный концерт Шумана в импровизационном изложении всей партитуры только для двух рук. Успех был громадный.
Уже в конце жизни Святослав Теофилович, вспоминая это, сказал, что тогда он впервые подумал о том, чтобы стать именно пианистом, но очень скоро постоянная его любовь к театру, к опере возобладала над едва возникшим интересом к фортепьянной игре, хотя в это лето он все же выступил как пианист в концертном зале музыкального училища и в житомирском Доме культуры.
Восемь незамужних сестер возрастом от 42 и до 70 лет жили вместе и никогда не разлучались.
В их доме время как бы остановилось. Старомодные туалеты, вуали, манера говорить, сидеть за столом – все выдавало в них добрых и милых чудачек, потерявших всякую связь с действительностью.
Из-за белых акаций чуть виднелась ветхая кровля. Над входом красовался фронтон, опиравшийся на две облупленные колонны. Но с мезонина дома напротив двор сестер был как на ладони.
Ежедневно по утрам происходило одно и то же: полностью одетые, даже принаряженные, сестры по очереди появлялись на крыльце. Затем они осторожно (или очень осторожно – степень зависела от возраста и погоды) спускались по ступенькам и удалялись в дальний угол двора, где был умывальник и ведра с дождевой водой, особенно мягкой и полезной для кожи лица. Эта вода, да разве еще кусочек огурца с собственной грядки и составляли весь набор косметических средств, которым защищались сестры от южного солнца и даже от самого Времени. Вот так совершался утренний туалет. После чего, сохраняя строгость и достоинство, сестры собирались вокруг овального стола, где пили ячменный кофе, и день начинался.
Он был наполнен, на первый взгляд, довольно бестолковым чередованием всяческих дел: чтением, приготовлением еды, ухаживанием за цветами и маленьким огородом, музицированием, хождением на рынок, переговорами с молочницей и снова чтением то по-русски, то по-французски.
Но, несмотря на некоторую отстраненность и самоизоляцию сестер, их дом, по мнению местной интеллигенции, был одним из признанных центров городской культуры.
И вот обычный порядок жизни этого дома был нарушен. Теперь все здесь подчинялось планам и занятиям молодого гостя.
Но лето есть лето! Без конца сидеть за роялем не хотелось, и он уехал на несколько дней на хутор близ Житомира, где жила сестра его матери Тамара Павловна, или тетя Мери, уже знакомая нам со времен его раннего детства.
В молодости училась она в художественном институте. Потом много лет рисовала для детских издательств.
У нее подрастал сын, и вокруг них всегда собирался кружок его сверстников и сверстниц.
Теперь ей было около сорока, но она никак не чувствовала себя старшей в этой еще очень молодой компании.
Здесь все занимались искусством, и выдумкам не было конца. Если что-то рисовалось – тут же устраивались выставки, если сочинялись рассказы или стихи – сразу же издавались самодельные книги, написанные печатными буквами и пестревшие картинками.
Она умела быть другом. Умела молчать. От нее все получали поддержку. Ей поверялись тайны, показывались письма и дневники. Ей жаловались на безответную любовь, на родительскую косность, ну, словом, на все, что можно. Но иногда ей жаловались и на то, на что нельзя было жаловаться ни ей, ни даже себе самому. Ведь в стране уже шли массовые репрессии.
Этим летом, как и всегда, жили на хуторе, у подножья холма. И хутор, и холм окружал никем не мерянный вековой бор.
Из предместья сюда вела песчаная дорога, жаркая и вязкая, засыпанная острой пересохшей хвоей, шишками и мелкой трухой от коры. Сойдя с трамвая у круга, всегда скидывали обувь и шли на хутор, но не по дороге, в песке было горячо и колко, шли по обочине, поросшей выгоревшей затоптанной травой. Через час справа, меж стволов, появлялся глинобитный дом и два сарая, крытые соломой.
С дороги в доме всегда казалось свежо. Особенно приятно было усталым ногам ступать по чистому земляному полу, прохладному и жесткому. В комнате почти пусто: только стол, две лавки да переносная фисгармония, ветхий старенький инструмент, склонный к припадкам музыкальной эмфиземы. Вот и все.