Страница 53 из 57
Амани сидел не шелохнувшись, лишь густые ресницы чуть вздрагивали, отбрасывая на скулы причудливое кружево теней. А когда мелодия смолкла, как родник снова скрывается под камнями, не давая иссушить себя обжигающему светилу и питая полноводную реку, — юноша плавно качнулся, уложив голову на колени своего князя… Амир на миг даже задержал дрогнувшую руку, прежде чем запустить пальцы в темный поток волос, растекшийся у бедра, и Амани невольно улыбнулся: несколько фанатичное отношение мужчины к ним — в чем-то забавляло его. Что особенного? Да густые, длинные, блестящие, потому что ухоженные, — всего лишь волосы! Он уже забыл про всяческие украшения и изыски, но Амир, казалось, часами готов был перебирать тяжелые пряди: как истинный художник любуется переливами цвета и красок на крохотных кусочках смальты в мозаичном узоре.
— Хайяти!
Что-то было в его голосе, отчего сердце завибрировало тугой, самой тонкой и звонкой струной под ударом плектра. Амани обернулся на князя… и подался выше гибкой лозой, бутоном цветка, раскрывающегося из утреннего сумрака среди листвы и трав навстречу дневному светилу. Чуть задержав руку, он кончиками пальцев прочертил контур лица его мужчины от виска до самого подбородка, и ниже, ладонь плавно легла ему на грудь, на мгновение замерев снова, прежде чем заскользить к плечу. Не отрывая взгляда от бездны черных глаз, Амир отложил уд в сторону, откидываясь к скалистой стене, чтобы опереться спиной, и одновременно чуть придерживая взволнованного возлюбленного, чтобы оставить ему больше простора для действий.
Впервые он видел Амана таким и готов был поставить оставшуюся половину своего состояния, что никому не удавалось еще разделить с ним подобное! Медленно, заворожено, словно под действием чар — узкие красивые кисти продолжали свое движение по его телу, то останавливаясь, то пускаясь в путешествие снова, постепенно пробираясь сквозь одежду князя. Веки юноши были опущены, лишь иногда мерцающие омуты мелькали за пологом ресниц, а руки замирали, — затем, чтобы снова прочитав в потемневших от желания глазах мужчины единственно возможный ответ на пока еще не осознанный до конца, но жизненно важный вопрос, — продолжить свой путь… Аман как будто пытался увидеть, узнать, запомнить каждый изгиб мышц под смуглой кожей с резкими росчерками шрамов на теле воина. Услышать, прочитать и понять отклик на каждое, самое невесомое свое прикосновение… Пальцы юноши блуждали по груди, по плоскому животу, нерешительно, но неуклонно спускаясь к паху, и отражением случайного луча на дрожащей озерной глади — по лицу, вдоль шеи, по контуру распущенного ворота — им вторили короткие и робкие касания обычно дерзких губ.
Горячие ладони князя огладили его бока, вначале от висков зарывшись в волосы, не торопясь спустились причудливым пылающим узором по шее и выгибающейся вслед спине, — и Амани с трудом перевел дыхание, наконец сжимая пальцы на напряженном до предела естестве мужчины. И застонал беспомощно, уткнувшись лбом в откинутую шею, в то время как Амир ласкал его там же…
— Амир! — резкий выдох.
— Амани, мой…
Это уже после, — после всего. Когда время снова начало свой бег, когда следовало бы стереть с себя белесые капли страсти… сделать хоть что-то! Или навечно остаться так, обивая друг друга, как ветви двух деревьев, растущих на узком и крутом обрыве. Затухающим отзвуком мелодии, настолько прекрасной, что ее не дано расслышать даже избранным, эхом в горах.
Юноша открыл глаза, взглянув на мужчину, в объятиях которого лежал, — Амир улыбнулся, проведя костяшками вдоль виска. И, кажется, только в этот момент Аман осознал, что на самом деле произошло между ними.
42
Господь, взгляни на созданный тобою мир, — он полон света! Он воздает Тебе хвалу теченьем вод. Ручьем сбегая по камням и склонам в тихую долину — звенят Тебе во славу голоса ключей. Изломом скального хребета — смиряется пред властью Судии, не требуя Твоих ответов на свою молитву… Он дышит, он живет, он бьется ритмом сердца, сгорающего в вечном пламене любви.
«Твои глаза, хаяти, — опрокинутая бездна, ночь перед рождением луны…»
«Твои глаза, мой благородный князь, как переполненное магмой жерло, предрекающее извержение вулкана…»
«Взгляни на меня, кальби! Кудри твои, как раскинутые сети на бурном море. Ложатся они как пелена сумерек в ущельях на излете вечеров…»
«Несравненный повелитель мой, губы твои как угли, что нещадно жгут мое тело… в своей милости утешь ими эту сладкую боль!»
«А-нари! Кожа твоя под ладонями как тончайший шелк под иглой… Дай мне украсить ее письменами страсти!»
«Господин мой, твое тело под пальцами моими как глубокое дно для ловца-жемжужника, полотно ковра под руками слепой ткачихи — будь снисходителен ко мне… Дозволь одарить тебя, чем могу!»
«Звезда моя неугасимая, познать тебя, — как познать Небо!»
«Мой неистовый барс, быть с тобой, — как разделить откровение о нем…»
«Прости меня, пламенный мой, я солгал тебе! Ибо никуда не смогу отпустить от себя…»
«Пощади, Амир! Разве смогу теперь когда-нибудь оставить тебя по своей воле?!»
…Плавно колыхнулись густые ресницы, приоткрывая два темных омута, улыбка юноши, обращенная к мужчине, была тягучей и ленивой, чувственной до остроты клинка. Пальцы князя слегка поцеловали его у виска в ответ на этот взгляд:
— Ты создан для любви, Нари! — само сорвалось с губ.
Улыбка стала чуть лукавой, и Амани сильнее откинулся ему на грудь, устраивая голову на удобно подставленном плече, в то время как пальцы бездумно гладили сильное запястье обхватившей его у талии руки.
— Как пожелаете, мой господин!
Какими словами можно было описать и этот день, навсегда впечатавшийся в память золотым сиянием, и этот дар, навстречу которому душа раскрывалась лепестками водяной лилии в сезон дождей, как будто заново рождаясь… К чему слова, когда молчание становится откровением?
И единением. Связующим уже не столько два охваченные страстью тела, сколько куда большее, что огненной искрой заключено в смертной плоти. Они отдыхали в объятиях друг друга и занимались любовью — медленно и вдумчиво, заглядывая друг другу в глаза, а чуткие руки уже не столько владели юношей, сколько поддерживали и направляли, позволяя творить сообразно его желаниям. Давая возможность расслышать их, а не слепое вожделение…
Возлюбленный — сосуд, зачерпнуть из которого возможно только то, чем ты его наполнил, и что сохранил. И каждый миг их рая, Амир наполнил тем, что так долго теснилось в груди, не оставляя и с нетерпением дожидаясь своего часа. К чему все обещания и клятвы, когда так ясен взор? И свет его звезды пылает ровно, снежинкой на вершине пика — собственное имя, вдох жжет гортань…
«Нет ни вчера, ни завтра, ничего… Быстрее, солнце! После такого впору только умереть, чтоб ненароком не осквернить подаренного чуда…»
По счастью, струи водопада не обманули, оказавшись ледяными! Но и они не помогли очнуться от наваждения, вернув себе рассудок… Амир же — уже нес его обратно, отогревая бережным движеньем рук и своим дыханием.
— Амани… Мой нежный, мое пламя… мой…
Но веер угольных ресниц — надежно сомкнут, чтобы ни лучика, ни отблеска негаданно обрушившегося чуда — не растерять!
К сожалению даже самые прекрасные мгновения невозможно заставить остановиться! День неудержимо клонился к закату, заходящее солнце все гуще окрашивало пески, скалы, вздымающиеся из них мощные стены — в оттенки розового и пурпурного, а сумерки теней уже растягивали свои полотнища.
— Не печалься, пламенный мой, — от порога обратился Амир к юноше у стоила, задумчиво поглаживающему шею довольно фыркающего Иблиса, — таких дней у нас будет много. Сколько пожелаешь!
Повода не верить своему повелителю у него не было, как сказал князь, так и станет, но все же, не оборачиваясь, Аман возразил негромко:
— Они будут другими…
Сердце сдавило в груди от того, как это прозвучало: Амани даже в мыслях уже не оглядывался в прошлое, смотря прямо вперед, а главное — в этом будущем видел их вместе.