Страница 78 из 120
Гражинина судьба решается, а они тут…
— Есть еще одна возможность, если, конечно, за минувшие годы мир изменился не настолько, чтобы отойти от клятвы Вассариса…
…еще один обряд?
— Не настолько, — Геральд теперь глядел на гостя без насмешки. — Но я не готов взять ее в ученицы. Я еще сам учусь.
— А в жены, значит, готовы? Впрочем, речь не о вас. Милая панночка, кажется, не понимает, о чем речь… это непростительно. Клятву Вассариса приносит ученик учителю. И учитель ученику. Она не столь… всеобъемлюща, как Подчинение, но вместе с тем оставляет учителю определенные права.
Кто бы сомневался.
— Ваша сила нуждается в ограничении. А клятва не позволит учителю причинить вам явный или неявный вред. Некогда она была обязательным условием ученичества…
Гражина сглотнула.
— Она обязывает обе стороны. Ученика — подчиняться. Учителя — учить и защищать. И отвечать пред лицом закона, если по недосмотру его ученик оный закон преступает…
— Ну и где вы возьмете учителя?
Геральд вытащил из кармана монетку.
— Разве в королевстве не осталось ведьмаков или колдовок, помимо вашей семьи?
— Остались, отчего же… только, уверяю вас, они не пожелают ссориться с нами из-за какой-то…
— Что ж, тогда и вправду не осталось.
Нет хуже — поманить надеждой, а после ее отнять. И Зигфрид, чай допивши кружку отставил. Поднялся. Потянулся. И обратился к маменьке.
— Надеюсь, у вас в доме сыщется комната? Нецелесообразно будет искать иную… я неприхотлив, уверяю вас.
— И тебе лезть не советую, — Геральд поднялся мягко, текуче.
Он преобразился вдруг, растерявши всякую любезность, которой в облике его и без того немного было. Он осклабился и видом сделался жуток. Будто выглянула изнутри человека тварь неведомая жуткая. Сердце заколотилось.
И Гражина вцепилась в платье, успокаивая и его, и себя…
— Не стоит мне угрожать, — Зигфрид не испугался. — А давить силой на дам и вовсе дурной тон…
— Она колдовка.
— Колдовка, — согласился Зигфрид. — Я всецело с вами согласен. И имею собственные причины не доверять особам, отмеченным Его печатью. С другой стороны, совесть моя и воспитание не позволяют просто уйти и сделать вид, что я ничего не знаю… к сожалению, это не понравилось бы моей матушке, не говоря уже о бабушке, которая тоже была колдовкой, а еще предостойнейшей дамой. И в тяжелые для нее времена она нашла поддержку иных, незнакомых мне людей… как и я сам некогда был освобожден доброй волей человека…
— Короче.
— Если вы желаете краткости, то этот долг лег на мой род. И я, как последний прямой представитель его обязан вернуть.
— Кому? Ей?
— Ей. Миру. Богам. Судьбе. Себе самому. Это не столь уж важно. Главное, что я могу.
Он протянул руку Гражине.
— Рискуешь…
Геральд был в ярости. И Гражина видела ее, черный живой клубок под сердцем. И знала, что если развернется он, распустит тонкие нити, то…
Гражина обратила внимание на ладонь, расчерченную белой нитью шрама. Он гляделся недавним, и значит, должен был бы причинять немалые неудобства.
— В вашем праве бросить мне вызов, — заметил Зигфрид. — Но я хотел бы предупредить, что с вашей стороны это будет крайне неблагоразумно.
— Ты еще… пожалеешь.
— Возможно. Все мы о чем-то да сожалеем… панночка Гражина, извольте повторять за мной…
…слова текли.
…язык древний, но Гражина понимала каждое слово. И нити видела, связавшие ее с этим странным гостем, который гостем быть перестал. И удивительное дело, но страха она не ощущала, пусть ныне сила ее оказалась подчинена.
Так даже лучше.
Легче.
А Геральд покинул дом. И все-таки не отпускало ощущение, что он вернется.
— А камень? — спросила она запоздало. — Мне ведь нужно будет к нему…
…и в сны, где луг и человек, ее ожидающий.
— Позже. Когда вы будете готовы. К сожалению, я должен констатировать, что стал невольной причиной внутрисемейной ссоры и, возможно, сделал лишь хуже. Ваш родственник не показался мне готовым отступить. И потому, чем скорее вы овладеете собственной силой, тем лучше.
Глава 25. О возвращении к истоком, которое оказывается зело пользительным
…у всякого человека есть высшее право на месть, лютую и беспощадную, но в рамках воображения.
Из застольного разговора о миролюбии души и всепрощении
И вновь дом.
Квартира, с которой так и не сняли полицейскую печать, о чем управляющий говорил со слезами на глазах. Слезам Себастьян не поверил.
Как и огромным убыткам, которые домовладелец нес.
Убытки, конечно, нехорошо, но лишиться места преступления и того хуже. Себастьян о том и сказал. Управляющий тоненько вздохнул и соизволил предупредить:
— Я буду жаловаться!
— Всенепременно…
Ничего не изменилось, разве что пыли прибыло, что не удивительно. Толстый слой ее укрывал, что лаковые полочки, что редкие фигурки на них. Клочья летали по полу. Другие прилипли к картинам, легли этакой серой вуалью на суровые лики вельмож.
— Почему не снимки? — поинтересовалась Катарина, разглядывая каждую картину столь пристально, словно именно в них надеялась отыскать разгадку. — Снимки ведь проще. И дешевле.
— Вопрос престижу. Снимки… их печатают, конечно. Скажем, для присутственных мест. Или для мелких чинов. По уложению надобно, чтобы в любом присутственном месте портрет государев висел. У вас ведь тоже…
— Снимки.
— Полагаю, вы не заглядывали в кабинеты, стены которых украшают подобные творения…
Катарина задумалась, не спуская взгляда с очередного творения.
— Кто это?
— Генерал-губернатор, полагаю… говоря по правде, сходство весьма отдаленное, если только вообще имеется.
Человек на портрете был длиннолиц.
И печален.
Изрядно бледен. И румянцем обладал ярким, болезненным.
— А почему он не продал… смотри, — Катарина вытащила пару портретов. — Эти писаны давно. И пыль на них толще, стало быть, стоят давно… вот и подрамник рассохся… рамы нет… ты говорил, что он работал на заказ. А это?
— Заказчик не забрал?
Портреты становились у стены.
— Один. Возможно, два, — Катарина выстраивала их скорбным рядом чиновьих лиц. И ведь верно говорили про Кругликова. Фигуры оставались неизменны, как и регалии, и позы, а вот лица… что-то было в них неправильное, смутно знакомое. И если еще недавно Себастьян готов был отмахнуться от этого неприятного ощущения, списавши сию знакомость на общую для положенную чиновьим негласным регламентом безликость и криворукость творца, то теперь…
— А здесь их с два десятка будет… и получается, что работал он себе в убыток, — заключила Катарина, выволакивая особо тяжелую картину, для которой у стены места не осталось.
— Погодите-ка…
А вот это лицо было знакомо.
И вовсе не потому, что изображен был, если верить регалиям и прочей символике, которой портреты сдабривали щедро, королевич Матеуш, а потом…
Себастьян шагнул ближе.
И отступил.
И еще отступил. Обошел картину, которая была, говоря по правде, писана живо, с вдохновением даже. На лице Матеуша, наследственно некрасивом, угадывались семейные черты. Но вот… взгляд… и не только взгляд.
Себастьян остановился в трех шагах. И попросил.
— А разверните-ка к свету…
И Катарина, чудесная женщина, исполнила все, не задавая лишних вопросов.
Свет и тень.
И вот уж с портрета, облаченный в белоснежный мундир, при эполетах и орденской ленте, окруженный золотом и пурпуром, без коего королевский портрет таковым не является, на Себастьяна смотрел Рынька Ухавый, местечковый дурачок, при рынку обжившийся.
Себастьян потряс головой, избавляясь от наваждения.
Но нет, Рынька не исчез.
Напротив, теперь именно он глядел с полотна, с укором в пустых водянистых глазах. И как можно было не узнать этот хилый подбородок или вялые губы, застывшие в рыбьей скорбной гримасе?