Страница 22 из 24
— Отправишься следом. Думаешь, хороший ведьмак не вытащит из тебя правду?
— Не вытащит, — он тихо рассмеялся. — Ни один ведьмак не справится с этим…
Вилли ткнул пальцем в висок.
— Я слишком долго курю, чтобы из меня можно было вытащить что-то внятное… нет, дорогая… и если думаешь, что сможешь оговорить меня, то… кто поверит хладнокровной убийце? Твое письмо? Оно потерялось, сгорело… а на словах… ты пригласила меня взглянуть на милую девушку… ты знала о моем желании жениться… и сочла бедную Гражину подходящею кандидатурой.
Сволочь.
— Мне девушка тоже понравилась… и приданое… в любви к деньгам нет ничего плохого, если эта любовь не переходит рамки закона.
Определенно, сволочь. Думает, он чистенький? А сколько вот таких девочек, куда моложе Гражины, к которой панна Белялинска испытывала лишь раздражение — и угораздило ту родиться богатой — он развратил?
Приучил к этому вот куреву.
И уже после, наигравшись, остывши, перепродал в публичный дом? И он будет говорить о том, что хорошо, что плохо?
— Когда ты злишься, стареешь, — произнес Вилли. — Я сказал слово. А ты думай…
— Половина…
— Половина… — эхом отозвался этот гад. — Но тогда от всего…
…самой Гражине тоже не спалось.
Мучило странное предчувствие грядущей беды. Она уж и за молоком послала, которое с медом донниковым всегда-то действовало, а ныне выпила, давясь сладостью, а сна ни в одном глазу. И овечек считала… и даже повторяла про себя таблицу умножения — зануднейшее занятие, а вот…
…матушка-то, небось, спала.
Панна Гуржакова никогда не испытывала проблем со сном, скорее уж и ныне, будучи в годах зрелых, если не сказать больше, она спешила возместить недостаток его, испытанный в далекой молодости. И ко сну отходила рано.
С ритуалом.
Облачалась в белую рубаху из прохладного льну.
Умывала лицо ключевою водой. А после лопаточкой наносила смесь из бобровой струи, барсучьего жира и двух дюжин трав, самолично купленных в лавке. Смесь сия изрядно воняла, но по твердым убеждениям панны Гуржаковой весьма и весьма способствовала сохранению молодости.
После было молоко и тот же мед, всенепременно донниковый, ранний, с собственной пасеки.
Зубной порошок из аптеки на Бронной улочке.
Вечерняя молитва, в которой заставляли принимать участие и Гражину — добре, хоть кремом не мазали — а после уж и постель. Пяток перин, делавших эту постель высокой, что Хинская стена, одеяло в накрахмаленном до хруста пододеяльнике. И сонное повеление идти…
…обычно, отправивши матушку почивать, Гражина с немалым удовольствием предавалась запретному — чтению и булочкам. Нет, по отдельности-то матушка не имела чего возразить, но вот читать за едой иль есть за чтением — это никак невозможно.
Мол, память Гражина съест.
А у нее с памятью и без того не ладно… глупость какая… но разве ей возразишь? Вот и приходилось. Зато вечером Гражина устраивалась в малой гостиной, аккурат под лампою, и столик ломберный рядышком был, куда не только булки поставить можно, нет…
…орехи в меду.
…цукаты.
…шоколадные конфеты из кондитерской.
…и многое иное, что, конечно, премило, но…
Гражина была далека от мысли, что матушка ее вовсе не ведает об этаком тайном пороке. Скорее уж матушка премудро не запрещала того, чего не видела.
Сегодняшним вечером шоколад показался пресным. Орехи — прогоркшими, а булки, испеченные ныне утром — Гражина сама опару проверяла — зачерствели.
Неспокойно.
Перина комковата. Одеяло жарковато. Да и саму ее с неудержимою силой к окну тянет. И Гражина решилась. Распахнула. Вдохнула с наслаждением холодный воздух. Только подумала, что надо было бы туфли домашние надеть, а то ведь просквозит, но…
Луна.
И небо.
Звезды. Музыка, которая вдруг зазвучала в голове. И была она столь прекрасна, что Гражина встала на цыпочки. Потянулась. Покачнулась, почти падая и… никогда-то прежде не было ей так легко. И танцевала она, говоря по правде, с большою неохотой, осознавая в полной мере свою неуклюжесть. А тут… она закрыла глаза и закружилась по комнате, ведомая этой чудесной музыкой.
Она танцевала и не считала шаги.
Не думала о спине.
Голове.
Осанке.
Она была такой, какой… какой должна была быть. И эта удивительная мысль заставила Гражину рассмеяться.
Именно!
Она остановилась, но лишь затем, чтобы содрать такую неудобную рубаху. И вовсе одежда показалась не просто лишней, она была оковами, что мешали раскрыться сути…
…музыка вдруг прекратилась.
И Гражина зашипела от злости. Рано!
Она топнула ногой и…
— Не спеши, прекраснейшая, — раздался тихий голос. — И не кричи. Не стоит. Я от нашего общего друга…
Сперва ей показалось, что голос этот, как и музыка, примерещились. Нет никого в комнате. И быть не может… забор, сад и пара собак презлющих, которых в этот сад выпускали, потому как маменька очень уж ворья боялась. Да и комната ее на втором этаже, попробуй-ка заберись по гладкой стене. Тут тебе ни плюща, ни винограду, ни простынь, которые приличная узница сама скинула бы спасителю…
— Я здесь, — тьма, собравшаяся в углу комнаты, аккурат под картинами рукодельными, вышитыми Гражиной в минуты меланхолии, расступилась, выпуская человека в маске.
Маска была знакома.
Человек — нет.
— А… где… — Гражина сглотнула, не зная, как спросить.
— Он больше не придет.
Тень поняла распрекрасно.
Не придет? И гнев вновь вспыхнул да так, что Гражине показалось на секунду, будто ее саму охватило пламя. И пламя это сейчас испепелит…
— Спокойно, — ночной гость оказался вдруг рядом и ледяные пальцы его впились в плечи Гражины Остудили. И вытянули ярость. — А ты к нему и вправду успела привязаться, глупая девочка…
— Я не…
— Ты девочка. И глупая.
А она вдруг вспомнила, что стоит перед этим человеком совершенно нагая…
— В наготе нет дурного, — он что, мысли ее читает? И все же Гражина приняла поданное им одеяло, торопливо закрутилась и только затем повернулась к гостю.
— Кто ты?
— Друг.
Она не столь наивна…
— Нет никакого тайного общества… — он сел в кресло, в то, в котором любила сиживать сама Гражина, с книгою ли, с рукоделием. Руки гость сцепил на груди. Качнулся. Запрокинул голову, выставивши на обозрение худющую белесую шею. — Хельм не нуждается в этаких… глупых игрищах.
— Нет?
…но как же… те случайные встречи… знаки… и подслушанный разговор… теперь Гражине самой стало смешно: неужто такие от разговоры стали бы вести открыто?
— Вижу, ты поняла… мне было интересно, чего ты стоишь.
— Кто вы?
Сложно вести себя правильно, будучи облаченной лишь в пуховое одеяло. Матушка бы не одобрила… какое счастье, что сон ее по обыкновению крепок.
— Я же сказал. Друг. А вот ты не задумывалась над тем, кто ты?
— Кто я?
— Колдовка.
Что? Она, Гражина… нет, быть того не может… про колдовок писали в газетах… и еще в романах, правда, там они были злодейками, коварными, прекрасными и обольстительными, а Гражина… какое в ней коварство? Не говоря уже о красоте.
— Ты себя недооцениваешь, девочка.
— Но как… и откуда…
…ее отец был простым человеком. И мать… и… и ведь колдовками не становятся по желанию, да и желания, говоря по правде, у Гражины не имелось.
— Твоя любезная матушка, надо полагать, не рассказывала тебе о своей семье?
— Н-нет… она… она сирота…
— Она так решила. На самом деле у нее две тетушки… и обе с даром. А вот твою матушку боги обделили. Она весьма переживала по этому поводу… поверь, ее никто не обижал, но она предпочла уйти из дому. Забыть о родстве… это нехорошо, но мы приняли ее выбор.
— Вы?
— Семья. Твоя, девочка, семья.
Ее семья — это матушка. И старая нянька, которая теперь редко поднимается на второй этаж, предпочитая теплую сытную кухню.
А он, ночной гость…
— Не спеши отказываться, — он раскачивался в ее кресле. — Видишь ли, дорогая, твоя бабушка… твои бабушки… в нашей семье обычно рождаются девочки, я так, исключение… мы все обеспокоены.