Страница 18 из 120
Он был бодр.
Зол.
И весел, хотя для веселья, если разобраться, не было ни малейшего поводу. Взлетевши по стене — крылья только хлопнули, помогая удержать равновесие, он забрался на балкончик, а уж с него — в комнату, надеясь все ж на пару часов здорового и крепкого сна.
Он, содравши ошметки рубашки, скинув изгвазданные ботинки, которые вряд ли подлежали восстановлению, рухнул в постель, чтобы…
…визг оглушил.
А чувствительный пинок по ребрам заставил задуматься, в ту ли постель он рухнул.
— Ты… — Ольгерда выдохнула. — Иржена милосердная, это ты…
— Я, — Себастьян дернул одеяло. — Всего-навсего…
Одеяло не отдали.
Ольгерда решительно натянула его по самую шею и недовольно произнесла:
— Между прочим, у тебя прохладно. Не понимаю, почему ты ютишься в этой убогой квартирке, неужели нельзя найти что получше?
— Между прочим, я тебя не приглашал.
Она надула губки и приспустила одеяло, показав округлое плечико с полоской алого кружева.
— Ты еще дуешься?
— Ольгерда…
— Я понимаю, ты приревновал меня, — она опустила одеяло еще ниже. Кружева стало больше.
Надо же, это Себастьян еще не видел.
— Но пойми, он для меня ничего не значит… меня огорчили наша ссора и твоя холодность… и тут этот купец… и конечно, я подумала, что…
— Что не стоит упускать подходящий случай?
Она фыркнула и, бросив одеяло — вид на бюст и алое кружево был чудесен, но Себастьян слишком устал, чтобы и вправду впечатлиться.
Он забрался на кровать и лег, скрестивши руки на груди.
Ольгерда молчала.
И молчала.
И молчание становилось все более напряженным.
— Что ты делаешь? — нервно поинтересовалась она, вовсе скидывая одеяло.
И ножку поверх него положила, в чулочке алом. С подвязочкой.
Себастьяна, впрочем, в данный конкретный момент куда больше интересовала не подвязочка с чулочком, и не ножка, но нагретое Ольгердой одеяло, которое он, улучив момент, и утащил, чтобы завернуться в него, словно в кокон.
— Себастьян!
— Сплю я, — ответил он, не открывая глаз.
— Сейчас?
— Ага…
— Я к тебе пришла, а ты… ты спишь?
— Я тебя, к слову, не звал…
Ольгерда засопела. Выразительно так засопела, испытывая преогромное желание ткнуть это черствое существо каблуком…
— Кстати, — существо приоткрыло глаз, — обувь обычно снимают…
— Это особые туфли, — Ольгерда вытянул ножку и провела пальчиком по золотистому узору на чулке. — Разве тебе не нравятся.
Тонкий каблучок блеснул в лунном свете. Кованый носочек… этаким и ребро, пиная, проломить недолго.
— Нет, — Себастьян повернулся на бок. — Мне сейчас подушка нравится.
— Не будь букой, — Ольгерда прижалась к ватному кокону и сделала попытку его обнять. — Себастьянушка…
Она дыхнула духами в самое ухо, отчего стало щекотно и еще неприятно.
И Себастьян вынужден был признать — спать ему не позволят.
Он сел.
Подтянул повыше одеяло, потому что чешуя чешуей, а замерз за эту ночь он изрядно. И хорош будет, если насморка подхватит…
— Ольгерда, — Себастьян убрал тонкую ручку, которая потянулась было к шее, и от поцелуя увернулся. — А давай ты сделаешь вид, что тебя здесь нет?
— Но я есть…
Вот же настырная… соблазнительница. На живот прилегла, зад оттопырила, показывая, что и кругл он, и прекрасен…
— Именно. Ты есть. А быть тебя не должно. И мне вот крайне любопытно, каким таким образом ты здесь оказалась… и главное, зачем?
Ольгерде хотелось устроить скандал.
И не просто скандал, нет, этот стал бы самым ярким из всех, которые когда-либо видело это жалкое жилище… и жалкий нелюдь, который вместо того, чтобы вести себя, как подобает нормальному мужику — наглому и постоянно озабоченному — закрутился в одеяло и теперь взирал на Ольгерду с немым упреком в очах. Она от этого взгляду разом начинала чувствовать себя подлою развратительницей, жаждущей едино добраться до трепетной невинной плоти.
И ладно бы…
Той плоти — полтора пуда ребер да шкура жесткая, но… ценить же надо женский подвиг! А подвиг она и совершила, пробираясь тайком через черный ход.
Амулет отвода глаз.
И крепкого сна для старухи, которая была слишком уж любопытна. И еще один, известного назначения, пристроенный в изголовье кровати. Правда этот, похоже, не действовал. Набрасываться на Ольгерду князь не спешил. И вовсе не спешил.
Сидел.
Глазел.
А потом и вовсе зевнул, скотина…
…нет, будь ее воля, Ольгерда бы…
…воли не было.
Пока.
— Себастьянушка, — она прижалась к одеялу, чувствуя себя на редкость глупо. — Я так по тебе скучала… я… ты не поверишь, но я поняла, что все, что было раньше, это… это пустое… моя жизнь пуста без тебя…
Она всхлипнула и пустила слезу.
И еще одну.
Но слезы хвостатую сволочь не разжалобили.
— Я… я понимаю, ты злишься… я виновата… боги, я так виновата… — и руки прижать к трепещущей груди. Я люблю тебя…
— А я тебя нет, — сонно ответил Себастьян.
— Не важно! — Ольгерда не собиралась отступать. Не здесь. Не сейчас. — Моей любви хватит…
— На что?
…как он дожил-то до этаких лет? Его хотелось и отравить, и удушить, и еще поглумиться над телом. Ольгерда сделала глубокий вдох.
— Я понимаю, что ты не хочешь связывать себя узами брака… не надо… мы оба взрослые современные люди… к чему эти буржуазные пережитки…
— Эк тебя припекло-то…
Ольгерда постаралась выбросить эту фразу из головы.
— Мы можем быть счастливы вместе…
Князь испустил тяжкий вздох. И открывши оба глаза — на миг показалось, знает он все распрекрасно, и про нее, и про братца драгоценного, которому недолго осталось, но пока осталось, Ольгерде приходится выполнять его капризы, — уставился на Ольгерду.
Смотрел он долго.
Нет, не раздевая, будто вовсе не замечая ни ее наготы, ни шелкового белья, наготу эту подчеркивавшего. Он смотрел… с укоризной?
— Ольгерда, — наконец, произнес Себастьян. — Ты переигрываешь.
— Сильно? — она вдруг явственно осознала, что ничего-то не получится.
И разозлилась.
На Себастьяна… на братца ненавистного, которому Себастьян вдруг понадобился… и на себя тоже за неспособность отделаться от мужчин… а потом злость ушла.
А ведь и вправду…
…нет, сегодня же…
…она уйдет. И вернувшись к себе, скажет, что ничего не получилось… а вздумай он руки распускать,… что ж, среди ее поклонников всякие имеются, достаточно намекнуть, и исчезнет дорогой брат, словно его и не было… и странно даже, что это, вполне себе логическое решение старой проблемы, ей прежде не приходило в голову.
А потом… потом она уедет.
Куда?
Куда-нибудь, лишь бы подальше от этого серого унылого городка с его закостеневшими жителями, старыми сплетнями и старыми же сплетницами… а может… Порфирий с горя запил, но тем лучше… он оправится и… он нехорош собой, лишен всякой изящности и неманерен, похож на медведя-шатуна, зато просто-таки неприлично богат, и денег его хватит, чтобы примириться с недостатками.
— Изрядно, — признался Себастьян и, вновь зевнув, — вот же сволочь, знает, что теперь и Ольгерду зевать потянуло, поинтересовался. — Чего ты на самом деле хочешь?
— Свободы. И денег.
— А я при чем?
— В принципе, не при чем, но… меня родственник попросил, — приняв решение, Ольгерда не без удовольствия избавилась от маски. Если бы кто знал, как ее утомили эти маски. — Побыть рядом, приглядеться…
— Родственник, значит… приглядеться… и давно ты приглядываешься?
А вот теперь он разозлился.
Ишь, как глаза блеснули. И выражение лица… почти не изменилось, но той малости хватило, чтобы осознать — оскорблен.
Самолюбив, как все мужики.
— Да нет… сначала мне было самой интересно… столько разговоров… как же… в нашей-то глуши и холостой князь собственною персоной, как было не взглянуть… Если хочешь знать, твою шкуру начали делить задолго до твоего здесь появления, — Ольгерда фыркнула и, стянув туфельку, швырнула ее в угол. Спать в туфлях и вправду было на редкость неудобно, каблуки так и норовили за простынь зацепиться и оную простынь продрать. — И мне захотелось позлить всех этих… благопристойных клуш. И да, я честолюбива, мне захотелось стать княжной, чтобы те, кто еще недавно от меня носы свои воротили, кланялись… и вообще…