Презренный кат

— Прямо так и кричал? — хлопнул себя по ногам генерал.

— Так и кричал, что избаловаться могут!

— Ну, раз так, тогда так, а ты вот мне ещё ответь Ваня про такое дело: с Анисьей у тебя было что-то непотребное?

— Было единожды, — прогнусавил Иван — Единожды только! Сама она напросилась, только сама. Окрутила она меня тогда и видно зельем колдовским опоила. — Господом нашим клянусь, что единожды.

Анисья попыталась дикой кошкой броситься из темного угла на Акимова, но солдат ловко перехватил её и опять во тьму быстро определил.

— А ну-ка Чернышов, — строго глянул генерал в сторону ката, — проверь-ка кнутом его правду. Покрепче проверь!

И после кнута Акимов от своих слов не отказался, а потому был снят он с дыбы на солому, а на дыбу опять Еремей хотел Копеева подвесить, однако тот неожиданно вырвался, дополз на коленях до сапог Ушакова и там во всем признался.

— Признаю, — кричал. — Что хотите, признаю, только пощадите вы меня ради Бога. Моченьки у меня нет, больше терпеть. Совсем её не осталось! Ни капельки! Раненный я ведь!

Генерал удовлетворенно похлопал шпагой каптенармуса по окровавленному плечу, немного подумал и велел Сене Сукову записать приговор.

— Пиши, — направив указательный перст в сторону бумаги повелел генерал. — Каптенармуса Савку Копеева за глупые и непристойные слова, бить батогами нещадно, а потом освободить. А доносителю Ивану Акимову выдать серебряный полтинник и бить батогами за блуд с Анисьей тож. А бабу Копееву Анисью…

Тут генерал запнулся, посмотрел в закопченный потолок застенка, махнул рукой и крикнул подьячему.

— Ладно, давай про бабу ничего не пиши. Черт с ней. Пусть Савка сам с нею разбирается, как на ноги встанет, а нам силы на глупых баб тратить нечего. Для нас умных баб тьма.

Сразу после оглашения приговора в застенке стало потише. Мужиков до приведения в исполнение приговора отправили в крепость, причитающую бабу домой, а солдата Трондина за квасом.

Андрей Иванович утер лоб кружевным платочком и присев на любезно поставленный стул, спросил устало подьячего.

— Есть ещё сегодня кто?

Сеня вскочил из-за стола, недоуменно пожал плечами и отважно решился высказать свои мысли.

— Да вроде больше нет никого. Тихо сегодня. А может, пирожника попытаем?

— Какого пирожника? — нахмурил седеющие брови генерал.

— Ну, того, который офицерика ночью жизни лишил. Вон там за дорогой. Ну, мы же там Андрей Иванович вместе были.

— А чего его пытать? Он и так нам всё, что надобно сказал. Его пытать не надо, с ним всё ясно. Сегодня Петр Андреевич к Государю сходит, а недельки через две отсечем Матвею Кузьмищеву голову при большом стечении народа, чтоб другим неповадно было и дело с концом. Чего его пытать?

— Кому голову? — непроизвольно вырвался вопрос у Чернышева.

— Кузьмищеву, — крякнул генерал, отрываясь от кружки ядреного кваса, — пирожника так кличут — Матвей Кузьмищев.

И чего Еремей со своими вопросами полез? Не случалось с ним прежде подобного, а тут вдруг на тебе. Хорошо, что обошлось всё, а то ведь и иначе могло всё повернуться. От любопытства до греха один только шажок малюсенький. Чернышев мысленно покорил себя, а когда генерал вышел из застенка вон, ни к селу, ни к городу прошептал:

— Анюта Кузьмищева. Анюта. Вся моря синь в твоих глазах, и яхонт алый на губах. Анюта.

— Ты чего шепчешь, Еремей Матвеевич? — хлопнул ката по плечу подьячий. — Вспомнил чего?

— Да так я, — смутился Чернышев, — утомился чего-то, вот и лезут мысли дурные в голову.

— Чему тут томиться-то? — засмеялся Сеня. — Бывало, в день по десять следствий вели и ничего, а тут одно всего и ты утомился. Чего это с тобой?

— Не знаю, — махнул рукой Еремей, — не по себе чего-то. Кабы не пост, вина бы испил. Муторно на душе как-то. Кошки скребут. Никогда так со мною не было. Никогда.

— Насчет души ты поосторожней, — сразу перейдя на серьезный тон, заговорил Сеня. — В вашем деле про душу вспоминать не следует. Вспомнил раз, то пиши пропало. Плохо видно у тебя дело, раз так загрустил. Из-за Копеева что ли? Так не стоит он того. Да и ничего серьезного ему не присудили. Выпорют завтра на площади, поохает денька три, и опять с Акимовым водку начнут пить, а ты из-за него в переживания ударился. Выброси-ка ты Еремей Матвеевич всю эту дурь душевную из головы и пошли в кабак.

— Так пост ведь.

— Ничего. Помолимся завтра с утречка подоле, нас Господь, глядишь и простит, а вот если сейчас в кабак не сходить, так неизвестно, как оно всё еще с твоей душой повернется. Пойдем, благо Андрей Иванович мне неожиданно пятак подарил за усердную службу и сказал, что больше сегодня к нам не придет. «До завтра, — сказал, — не приду». Дело у него какое-то сейчас в царском дворце. Видишь, Еремей Матвеевич, сам Господь нам с тобою сегодня пособляет. Когда ж такое было, что генерал так рано из застенка ушел?

— Давно не было.

— Ну, а раз сегодня так стало, то это верная примета, от кабака нам не отвертеться. Судьба сегодня наша такая. Здесь уж как не крути. Ясно тебе?

Несмотря на великий пост народу в кабаке было предостаточно, однако кабатчик хорошо знавший, где несут государственную службу Еремей с Сеней, сразу же освободил для них стол в углу и принес зеленую бутыль с вином да приличное блюдо квашеной капусты с клюквой. Пост все-таки и мясное в кабаке особо не подавалось. Если уж кого очень припрет или иностранец, какой, на огонек завернет, то на этот случай в леднике поросячья туша хранилась, но для ката с подьячим черед грешного мяса еще не пришел, и потому они закусили первую разгонную кружку сочной капустой, забирая её щепотями из блюда.

— Прости нас Господи, — чуть слышно прошептал Сеня после второй щепоти капусты и наполнил вновь кружки. — Прости за прегрешения предстоящие. Давай Еремей Матвеевич ещё по одной.

Они степенно выпили по второй, вновь бросили в рот хрустящую на зубах закусь и подьячий, торопливо попросив у Бога в очередной раз прощения, степенно перешел к первой застольной теме.

— Вот ведь жизнь, какая штука заковыристая, — хлопнул он ладонью по краю стола. — Вот ведь, как получается всё. Спрашиваю сегодня Ушакова, почему, мол, нам жалованье второй месяц задерживают, а он как зыркнет на меня строго, пятак в руку сунул и ушел. А вот чтобы объяснить, что к чему, так нет. Побрезговал. Мы же с тобой Еремей Матвеевич генералам не ровня. Нам можно жалованья по месяцу не платить, мы же с тобой всё стерпим. И зыркать злобно на нас не возбраняется. Это без нас с тобой ничего нельзя, а на нас всё можно. Генералам, поди, жалованья не задерживают, а нам вот с тобой, пожалуйста, будьте добры.

— Да нам-то ладно, на месяц всего, — махнул рукой Чернышев, — вон морским-то служителям, уж говорят, восемь месяцев не платят, и живут ведь. Вот ведь чудеса, какие бывают.

— А ты себя с ними не равняй, — погрозил кату пальцем Сеня и вновь потянулся к бутыли. — У них харч, поди, казенный и на войне, им знаешь, какую деньгу платят? Вон свояк брата жены моего дяди Петра из Выборга столько добра притащил, что не только постоялый двор открыл, но шубу себе соболью справил, а ты говоришь восемь месяцев. У них, у военных такие трофеи бывают, что всегда с ними проживешь. Это нам с тобой, страдальцам податься некуда. И чего я в солдаты не записался?

— Ну, это ты брось, — теперь уже погрозил пальцем собутыльнику Еремей, — солдат-то знаешь, сколько гибнет в сражениях? От пуль там разных и другого оружия какого? Мне вон Гринька Горелый сказывал, как его братьев картечью посекло под Полтавой. У обоих груди в мясо перевернуло. Мороз по коже от рассказа такого. Ты про солдат так не говори.

— Это только дураки гибнут, а умные люди при трофеях ходят. Уж я бы там не растерялся. Я знаешь Еремей Матвеевич, какой ловкий? Мне вот только развернуться негде. Разбойника бы, какого поважней споймать что ли?

— Чего же ты сегодня душегуба-пирожника не словил? — ухмыльнулся Еремей, теперь уже сам, наполняя кружки. — Сержанту-то, поди, награда за убивца изрядная выйдет? Чего ж ты растерялся?