Презренный кат

Чернышев неопределенно пожал плечами, выигрывая время на обдумывание последнего вопроса. Деньги ему действительно были нужны. Будут у него деньги, так и до Петербурга добраться можно в два счета. Вспомнил он как не далее, чем вчера после обеда очень сожалел Никита, что денег у него в данный момент маловато.

— Да были б у меня деньги, я б тебя Еремей в Петербург за четыре дня доставил, — рубал шорник воздух рукой. — Мы б с деньгами с тобой такой экипаж бы разыскали, что за нами бы сам черт не угнался.

— Ага, — смеялся в ответ шорнику кат, — до первой заставы бы не угнался, а после неё посадили бы меня в сырую яму и все черти туда б слетелись на свеженького. Бумаг-то на путешествие в экипаже у меня нет никаких.

— Да ты чего, Ерема, — утирая тыльной стороной ладони нос, горячился Никита, — да с деньгами-то я тебе такую бумагу найду, что везде не только пропускать будут, а ещё и почет при этом творить. Нам бы с тобой только денег найти. Рубликов этак пятьдесят. Можно и больше, конечно, но пятьдесят в самый раз было бы.

И вот, судя по интонации голоса старика, денег найти вполне можно, только совестно их было просить неизвестно за что. Вот если бы хотя бы намеком понять, что к чему, тогда бы сразу всё яснее стало. Тогда бы и пятьдесят рублей спросить было бы не грех. Эх, знать бы только что к чему. Опустил Еремей Матвеевич голову и стал ругать себя самыми последними словами за то, не расспросил как следует Дементия про немца этого. Не в слух, конечно, ругался Еремей, а про себя только. В слух же он и полсловечка не вымолвил. Сопел только и хмурился. Старик же понял молчание ката по-своему.

— Ну, хорошо понял, что глупость спрашиваю, — прищурился он. — Сто рублей могу дать, больше у меня нет. Что хочет пусть Филька со мной делает, но богом клянусь, что больше нет. Так и передай ему, что нет у меня больше денег.

Еремей так обрадовался названной сумме, что вместо благодарности крепко стукнул ладонью по столу, отчего одна из досок стола сразу же треснула.

— Ну, хорошо, хорошо, — примиряющим жестом ладоней, захотел успокоить буйного гостя Бахман. — Конечно, мало. Конечно, понимаю. Всё понимаю. Пятьсот дам, но сто сразу, а остальные завтра к вечеру. Приходи завтра, всё отдам. Вместе с Филькой приходите. Чего он боится? Посидим, пива выпьем, былое вспомним. Так и передай ему. Сегодня вот сто получай, а завтра сполна рассчитаемся.

Старик бросил на стол перед Чернышевым туго набитый чем-то тяжелым мешочек и с такой большой грустью посмотрел на мешок этот, что слеза от грусти той на ресницу старческую без спроса выползла. Долго смотрел Бахман на деньги, утирая слезящийся глаз, потом вздохнул протяжно и, указывая глазами на порог, спросил из вежливости.

— Может, чего ещё желаешь, мил человек?

— Желаю, — ухватился за нежданное предложение Чернышев. — Очень даже желаю. С Анютой бы мне еще разок поговорить. Что-то не пойму я, чего она меня не узнает? Может, околдовал её кто? Вы немцы, вон какие хитрые. Разобраться бы мне надо. Вот потому и желаю я с ней сейчас же встретиться.

— С какой Анютой?

— Этот так он племянницу герра Штойербаха так называет, — пояснила старику, высунувшаяся, из-за бесшумно открывшейся двери, кудрявая голова. — Он тут всё к ней приставал. Грубо приставал, его даже связать пришлось. Герр Штойербаха уж хочет идти к царю жаловаться на этого разбойника. Схватил он сегодня при свете белого дня Грету за руку и никак ей прохода не хотел давать. Сплошная непристойность случилась.

Вслед за пояснением явились перед стариком три молодых мужика, судя по форме носа, весьма схожей с носом хозяина, близкие родственники. Скорее всего, сыновья. Уж больно почтительно они к столу подошли. Чужие так к старикам не подходят.

— А зачем она тебе? — пожал плечами Бахман, вняв торопливым объяснениям родственников. — Во-первых, не Анюта она никакая, а Грета. Во-вторых, толку с ней тебе встречаться, никакого нет, потому как по-русски она ни бельмеса не понимает. Только месяц назад из Страсбурга приехала. Ошибся ты, наверное, милый друг. Гретой её кличут, а не Анютой никакой?

Старик хмыкнул, покачал головой, и что-то быстро шепнул своему сыну, который сразу же рванул за порог.

— Ты бы мне мил человек, всё-таки не про Анюту твою, а про Фильку побольше бы рассказал. Я уж думал, что не встретимся мы с ним, а он вот он. Вот уж не ожидал, так не ожидал. Ты-то не сынок его случаем будешь?

— А тебе какая разница, — сердито передернув плечом, отозвался Еремей, чувствуя за собой какую-то неведомую силу над этим, отнюдь не слабым человеком. — Сынок, не сынок, а твое дело сторона. Понял?

— Да как уж не понять, — заулыбался Бахман, — Выходит, что точно сынок. Похож ведь. Филька тоже по молодости такой же здоровый был. Сучок в руку возьмет, а оттуда уж и сок капает. Много тебе отец про меня рассказывал?

Чернышев хотел что-то соврать, но не пришлось. Миловал его бог от этого греха. Сын Бахмана вернулся да не один, а с тощим немцем. Немец зашипел, будто кошка голодная и вроде бы как броситься на Еремея.

— Ты зачем разбойник на мою Грету напал? — кричит он, нещадно коверкая русские слова и ногою пострашней топнуть пытается. — Я на тебя разбойник царю жаловаться буду. Я императора вашего хорошо знаю и знаю, как к нему подойти, чтобы он шкуру твою разбойную на барабан пустил. Я не позволю так со своими родственниками обращаться! Я управу на тебя обязательно найду! Обязательно!

Крепко немец разорался. Еле-еле его хозяин избы успокоил. Чего уж он ему там не по-русски наговорил, Еремей Матвеевич не знал, да и по чести сказать, и знать не хотел. Успокоился иноземец, перестал орать и на том спасибо. Стали еще раз разбираться, что к чему. Терпеливо разбирались до самых подробностей. И вправду выходило, что не Анюта в немецкой слободе живет. Не могут же все ошибаться, кроме Чернышева. Выходит, как вроде бы, почудилось ему. Может, и точно это не Анюта была? Засомневался кат, голову зачесал. Уж, больно похожа девка на Анюту, вот только одета по-другому. Вот одень её в Анютин сарафан и точно одно лицо будет. Видно ошибся Еремей, обознался, скорее всего. Со всяким случиться может. Побранились кукуевцы, потом в кружки чего-то пенного налили, выпили, да и посговорчивей стали. Тощий немец тоже скоро успокоился, шипеть перестал, еще одну кружку в себя опрокинул, рыгнул протяжно, и пошел прочь, а за ним уж и остальные решились разойтись.

У крыльца Чернышева встретил чуть охмелевший Никита, и сразу же ухватив за рукав, потащил за собой.

— Пошли домой Ерема, — забурчал себе под нос шорник, — не люблю я по этим немецким владением шляться. Тошнит меня от их правильности, и всё творят они из-под тиха как-то. Вон я сейчас на грядку с цветами ихними встал по нужде, так набежали откуда-то с граблями. Словно псы бродячие на меня набросились. Прямо, спасу от них никакого нет. Пошли. Дома всё лучше, да и Малашка уж, поди, похлебку сварила, а то у меня в животе бурчит, будто черти в омуте бранятся. Пошли скорее. А хотя нет, похлебку мы и потом похлебаем. Пойдем, лучше я тебе кабак немецкий покажу, раз у меня деньжонки завелись. Малашка подождет. Пойдем.

В кабаке посетителей встретили с радушной улыбкой и другими признаками радости свойственной людям торговых заведений. Две кружки вина с кружкой горького пива, грусти Еремея Матвеевича не утолили, но настроили на разговорный лад.

— Вот ведь как бывает, — жаловался он собутыльнику на злодейку судьбу. — Все у меня из-за неё перевернулось. Понимаю, что не дело творю, но ничего с собой сделать не могу. Где б ни был, везде она перед глазами. Хочешь, верь мне Никитушка, хочешь, не верь, а стоит она передо мною как живая с утра до ночи. Ни о чем больше думать не могу. Чуть забудусь, а потом опять наваждение.

— Было у меня так, было, — помахав перед носом друга пальцем, попытался вмешаться в рассказ Никита. — В точности, как ты мне рассказываешь было. В деревне дело было. По осени.

— Как живая она всё время передо мною, — не заметив потуг приятеля, продолжал изливать свою заботу Чернышев. — Вроде чего в ней такого: девка, как девка, а вот в глазищах утонуть можно. Вот и утоп я там. Сколько мне дядя Ефрем твердил, чтоб я с бабами поосторожней был, а я и не уберегся. Всё из-за неё бросил. А дядя знаешь, чего мне всё твердил?