Презренный кат

— Вон, гляди, — тыкал он иглой в сторону скрипучей телеги, — бондарь Мокеев Фока проехал. Ох, и жук он, доложу я тебе Ерема. Продал мне по осени кадушку для засолки грибов. С виду вроде складная кадушка, а на другой же день потекла. Я к нему. Так, мол, и так, а он ржет будто не огулявшаяся кобыла. И меня же еще потом виноватым выставил. Представляешь? «Все умные люди, — говорит — сначала кадушку пропарят, а потом в дело пускают». Это он так на меня намекал. Дескать, я в кадушках не особо разбираюсь, дескать, и посмеяться надо мною можно всегда. Ну, ничего, придет время, и мы отыграемся. Хочу вот ему сбрую из прелой кожи подсунуть. Вот тогда посмотрим, кто и как смеяться будет. Посмотрим тогда. Мне ведь только срок дай.

Потом Чернышев слушал про печника, плотника и даже священника соседнего прихода. Все они сделали для Никиты чего-то не так и ждали теперь ответной расправы. Всем им Никита прелой кожи на сбруи припас. Вот только момента подходящего ждал. Шорник хотел что-то крикнуть даже вослед офицеру, но вдруг вспомнил что-то, почесал затылок и осекся. Еремей не стал интересоваться о внезапном смущении и, продолжая слушать Никиту в пол-уха, размышлял о своем.

— Эх, скорее бы поправиться, как следует, — думал он, натирая варом нитку. — Идти ведь надо. Только вот как Анюту в Петербурге искать? Чего там граф насчет караульной роты говорил? Врал, наверное? Не надежный он человек. Ой, не надежный. Был бы он надежным, тогда б засад у себя дома не устраивал. Такие ненадежные всегда соврать гораздые. Может ещё раз к нему заглянуть? Теперь-то, поди, точно засаду сняли. Не дураки же они совсем? Обязательно надо заглянуть, а то, как я Анюту искать буду? Знает ведь чего-то, граф. Знает и молчит. Надо идти к нему. Обязательно идти.

И вот тут Чернышев внезапно оцепенел. Будто передернуло его всего. Глянул он в окно, а там — такое? Ну, ни при каких обстоятельства он сейчас увидеть такого не ожидал. Не могло здесь такого случится. Всякое могло, но чтоб это? Ну, не могло и всё тут. Не могла Анюта на дороге появиться. А он тут как тут — появилась. Вот уж чудо неслыханное, так неслыханное. Не может такого быть, а она вон на открытой повозке по дороге едет. Вон рядом с возницей сидит. Точно она. Еремей вскочил с трехногого табурета, сшибая по пути колченогую лавку, бросился к другому окну, чтоб получше возлюбленную свою рассмотреть, потом, превозмогая сильную боль в голове, побежал на улицу. Повозки на дороге уже не было. Силы вдруг опять оставили расстроенного ката и он чуть было не свалился в дорожную пыль. Хорошо, что Никита за ним выбежал и во время плечо сумел поставить, а то бы точно пришлось Еремею Матвеевичу на проезжую часть упасть.

— Ты чего так рванул? — широко раскрыв изумленные глаза, поинтересовался шорник. — Какая муха тебя укусила?

— Да я это, того, — надрывно закашлял Чернышев. — Она вон проехала. Она, Никитушка, она.

— Кто она-то?

— Да вон она. Она же эта!

— А, понял, — хлопнул себя по ноге Никита, — немочка приглянулась. А у тебя губа не дура Еремей. На эту немочку многие заглядываются да вот только не всем она по зубам.

— Какая немочка? — крепко ухватил шорника за рукав Чернышев.

— Да та самая, которая в повозке сидела. Не мудрено. Видная баба. Она недавно тут появилась. Ну, где-то после светлого воскресенья я тут её в первый раз заметил. Видно приехала к кому-то погостить?

— Не немка это, — яростно замотал больной головой Еремей, — Это же Анюта. Она это, я ж узнал её. Понимаешь, Никита? Она!

— Ну, не знаю, — развел руками шорник, — Анюта она, или Магда какая, но живет она в кукуевой слободе. Вот это мне доподлинно известно. Уж не раз её там видел, и даже один раз беседу имел. Правда, по-русски она говорит через пень колоду, но я её понять смог. Я же смышленый. Ты уж это и сам поди понял.

— Где живет?

— Не Кукуе. В немецкой слободе. Там все немцы живут.

— Пойдем сейчас же туда Никитушка, — взмолился Чернышев, прислоняясь спиной к покосившемуся плетню. — Пойдем, мне с ней поговорить надо. Анюта это. Повидать мне её надо сейчас же. Повидать.

Никита хмыкнул, покачал головой и, не говоря больше ни слова, подхватил ката под руку и почти силком потащил его в избу.

— Пойдем, Никитушка к Анюте, — не унимался по пути к дому Еремей. — Пойдем. Очень тебя прошу, пойдем.

— Какая к черту Анюта? — уже у самого порога строго огрызнулся шорник. — Анюту ему подавай! Ты на себя посмотри. Ты же белый, как январский снег, в поту весь холодном и туда же, к бабам немецким. Ишь, какой ухарь? Так они тебя и ждут? Они нашего брата не очень жалуют. Не нашего это поля ягоды. Не нашего.

— Пойдем, — опять прохрипел кат, с трудом сдерживая стон. — Очень тебя прошу, пойдем. Надо мне туда идти, понимаешь, надо.

— Ладно, пойдем, только завтра, — махнул рукой Никита. — Я сейчас быстро сбрую сварганю. Меня Шульц там один просил сбрую ему подешевле сделать. Я ему сделаю сегодня в ночь, и завтра мы с тобой пойдем. Пойдем, раз тебе так хочется. Только, ты сам-то дойдешь ли?

— Дойду, — прошептал Еремей и закрыл глаза. — Я Никитушка ради такого дела, куда хочешь дойду. Мне ведь кроме, как дойти до Анюты и не остается больше ничего. Всю жизнь она мне смутила, да так крепко смутила, что я теперь ради неё до самой дальней стороны дошагаю. Не сомневайся, дойду я, а не дойду, так доползу до слободы той. Не сомневайся.

Утром Чернышеву стало значительно лучше, и он с самого рассвета стал надоедать Никите. Тот долго отмахивался, ссылаясь на неотложные дела, но к полудню сдался. Потыкал шорник наспех иголкой какую-то сбрую, скоро обрезал торчащие кое-где нитки и пошагали они по дороге в сторону Кукуя.

Жила немецкая слобода совсем иначе против русского обычая. Всё здесь было как-то не по-нашему. Дома другие, улицы в чистоте, трава везде скошена аккуратно, бурьяна совсем не видно и люди почище одеты. Идешь по этой слободе, и будто в другой город попал. Еремей в Петербурге такие дома, конечно, видел, но, насмотревшись с избытком в последнее время русских изб, здорово изумлялся. А еще к тому же, если, по правде сказать, были в новой русской столице иностранные дома понеряшливей чуть-чуть, на скорую руку они были там построены. Словно на время их возводили. Не то, что в Москве, здесь немец основательно засел. Вон домики, какие аккуратные, будто с картиночки сошли. Никита, конечно, глаза на эту красоту не особо пялил, он только слегка посмеивался над своим товарищем, как тебе, мол, братец здешние порядки? Не ожидал, поди, такого в Москве встретить? Понял теперь, почему немецкие девки русских парней не жалуют?

Не спеша, шли они по опрятной улице и скоро пришли к домику нужного им на первых порах Шульца. Постучал вежливо Никита в ворота и выглянул из ворот плешивенький старичок в полосатом колпаке. Веселый такой. Всё смеется да улыбается.

— Доброго здоровьичка вам, господин Шульц, — низко поклонился немцу шорник. — Как поживать изволите? Как ваше здоровье? Как супруга себя чувствует? Заказец вот ваш принес. Как договаривались, так и принес.

— Какай такой заказ? — недоуменно захлопал серыми глазками старик. — Не было никакого заказа и уговора о нем не было. Не было.

— Да как же так не было? — хлопнул себя кулаком в грудь Никитка. — Ещё как было-то, али запамятовал, как намедни спрашивал у меня про сбрую. Вспоминай, вспоминай Густав Карлович. Ты тогда еще с бабой своей по базару ходил, а она около меня сапожки себе торговала. Помнишь, красные такие. А пока она их примеряла, так ты сам же ко мне подошел и стал сбруей интересоваться.

— Сам?

— Непременно сам.

— Так то давно было. Приглядывал я тогда сбрую, но уж той поры времени много прошло. Купил я уже сбрую.

— А ты ещё одну возьми, — не унимался шорник. — Сам ведь знаешь, как у нас: до слова крепись, а взял слово, так держись.

— Не давал я тебе никаких слов, — топнул ногой немец, начиная, понемногу сердиться. — Не было этого. Врешь ты всё!

— Да как же не было-то? Баба твоя сапожки на базаре торговала? Ответь по чести, торговала или нет?