Презренный кат

Сначала беглецы к своей цели ползли, потом крались, а уж после того, как выбрались из зарослей кустов на торную тропу, припустились во всю прыть. На рассвете беглецы вышли к мосту на большой проезжей дороге. Рассвет еще только вступал в свои права, обращая ночную тьму в утренний туман. Дорога была пустынна, и беглецы беспрепятственно затрусили по накатанным колеям в сторону недавней столицы русского государства. До Москвы было рукой подать и стоило только солнечному диску оторваться от темной кромки леса, кат с графом выбежали на тот самый пригорок, с которого открылась величественная картина Кремля. Русская крепость сияла в первых лучах восходящего солнца таким сиянием, которое бывает только безоблачным ранним летним утром. Величественно воссиял в светлых лучах утреннего солнца суровый кремль и окружающие его божьи храмы. Каждый должен был замереть на месте, узрев это великолепие. Любой бы замер, но только не тот, кто торопится убежать из неволи. Такому человеку на любую красоту глубоко наплевать, у него совсем другие мысли в голове. И потому бежит, презирая красоту раннего утра к надежному укрытию.

Вот и Еремей с Апраксиным чуть поплутав по узким улочкам просыпающегося города вышли к свежему пожарищу, от которого хорошо просматривался немного подпаленный графский дом.

— Ну, вот и пришли, — утирая со лба пот, облегченно вздохнул Чернышев. — Вроде бог миловал.

— Выходит, что так, — неожиданно ответил ему, молчавший всю дорогу Апраксин. — Спасибо тебе.

— За что спасибо-то? — удивленно вздрогнул Еремей. — За что?

— За то, что не оставил меня в яме. За что же ещё?

— Ну, ладно чего там, — засмущался кат, — ты только зла на меня не держи. Не хотел я тебя обидеть.

Граф усмехнулся чему-то, фыркнул, потом быстро пожал Ереме руку и пошагал к своему дому.

— Слышь, постой, — чуть посомневавшись, решился окрикнуть Апраксина Еремей. — Кинжал-то ты свой, где потерял?

— А тебе зачем?

— Да я злодея хочу найти, который меня в Москву отправил. Ведь это он Петрова убил и Анюту похитил. Помоги мне!

Апраксин утер сверху вниз лицо ладонью, поднял глаза к небу, задумался немного и отказался.

— Не буду я тебе помогать, — сказал он, вытирая большим пальцем что-то из правого глаза. — Сам убийцу Фрола поищу, а тебе помогать не буду. Интересную ты мне вещь поведал. Очень интересную. Я даже догадываюсь, кто эту кашу мог заварить. Только вот немного боюсь ошибиться в догадке своей. Поостерегусь пока вслух про неё говорить. Вот найду злодея, тогда приходи. Если Фролку убили, и на меня тень бросили, то это варево только третий из нас заварить мог. Только он. А вообще-то вот тебе чего хочу сказать, поищи-ка ты своего злодея около караульной роты, той самой, которая покой царицы стережет. Поищи.

— Около караульной роты?

— Около неё, только не той, которая есть, а той, которая будет. Ну а большего я тебе пока не скажу. Не хочу говорить. Сначала сам кое в чем разобраться должен. Вдруг ошибаюсь? А сейчас прощай. Ты-то теперь куда?

— Мне в Петербург надо, — ответил Чернышев, отвернулся и пошел прочь от несговорчивого графа. — Анюту пойду искать. У меня теперь другого пути нет, только этот остался.

Идти сразу в Петербург было тяжело и опасно, потому Еремей решил где-нибудь отсидеться до следующего утра. Решил он выспаться, как следует и по утренней зорьке и в дорогу двигать. Не стал сегодня кат горячиться и бросаться своей бесшабашной головой в омут. В нем уже не было того порыва, который бросает человека на самые безрассудные действия. Успокоился он чуть-чуть. Кат стал теперь крепко думать перед принятием важного решения. Если бы такое случилось с ним в Петербурге, то, скорее всего и в Москве бы ему не оказаться. Отчего с Чернышевым такая перемена вдруг случилась, мало понятно. То ли Анютин образ затуманился в душе его от последних приключений и переживаний, а может, просто умнее он стал? Кто ж чужую душу поймет? Многие уж пытались, а вот никто не смог. Ох, и не простая она штука, чужая душа эта. Ох, не простая.

Ерема поплутал немного по черному кустарнику и вновь оказался возле обгоревших развалин. Он обошел их стороной и решил вновь подойти к графскому дому, чтоб от него сподручнее было избу Настасьи отыскать. Про неё вдруг кат вспомнил, перебирая в уме редкие московские избы, где перед его носом не захлопнут дверь.

— Отсижусь у неё до утра, силенок наберусь, подумаю, — решил Еремей Матвеевич, оглядываясь по сторонам в поисках Настасьиной избы, от которой и избушку Федосьи найти, будет не трудно.

Искомые строения должны быть где-то рядом. Только вот где? Не видно что-то. Чернышев даже остановился, чтобы вспомнить какие-нибудь приметы перед избой Настасьи. И стоило кату осмотреться внимательно вокруг себя, как тут же взгляд его уткнулся в два дуба-великана. Великаны показались кату знакомыми, он, подойдя к ним поближе, даже присвистнул от свалившегося на него под кронами дубов открытия. Дом Настасьи и все окружавшие его избы сгорели, можно сказать дотла. Головешки, конечно, остались, но жилья в этой округе уже не было. Всё пожрал здесь прожорливый огонь. Всё, что можно, пощадив разве что пожилых дубов. Им, тоже досталось от огня полной сторицей. Тоже почернела их крепкая кора. Однако великаны эту напасть смогли пережить и теперь с грустью взирали на печальные остатки чьего-то былого счастья. Еремей замер возле пожарища. И сколько бы он так простоял неведомо никому, да только вот прилетел откуда-то порыв удалого ветра, просыпал на голову Чернышева остатка обгорелых веток с дуба и умчал дальше, а на его место уже следующий порыв с протяжным шорохом явился. Всё небо, на удивление чистое ранним утром, заволокла мутная серость рваных облаков, помрачнело сразу все вокруг, и упали из небесной серости первые крупные дождевые капли. Капли ударили ката в лицо, как бы приводя в чувство и торопя поскорее принять решение о дальнейшей судьбе его. Хватил, мол, столбом стоять, решайся на что-нибудь поскорее. Решайся.

— Что же такое творится на белом свете, Господи? — пробормотал Чернышев, широким шагом пошагав в сторону уже знакомого ему монастыря. — Как же мне жить-то теперь дальше? Вот ведь несчастье какое на Настасью свалилось! А всё ведь из-за чего? Всё ведь из-за пожара этого. Как же она теперь дальше-то жить будет. Помоги ей Господи сдюжить и на этот раз! Очень тебя прошу, помоги!

Еремей Матвеевич, подгоняемый в спину не смелыми пока еще дождевыми струями, решился найти себе приют в обители, а заодно и продолжить исполнять просьбу старика-монаха, про которую, кстати сказать, кат и позабыл совсем, в круговерти последних событий.

— Как же так-то? — мысленно сокрушался он, широко шагая по московским лужам. — Грех-то, какой. Выходит, подвел я Дементия безрассудством своим. А ведь как он меня просил? А я? Обязательно надо ещё две ночи в храме отстоять. Обязательно. Придется, еще значит, в Москве мне побыть. Ничего, поскорее потом побегу. Нагоню по дороге потерянное время. Конечно же, нагоню.

Приняв твердое решение о ночной молитве в храме, Еремей, понимая, что дождь уже не на шутку разошелся, перешел с шага на бег и скоро подбежал к монастырской стене. Не больше трех шагов до заветных ворот осталось, и тут кто-то бросился к нему на шею. Дерзко так бросился, но схватился за шею не зло, а скорее, даже ласково. Чернышев сперва смутился слегка от ласковости той, но потом хотел на всякий случай освободиться и сбросить нападавшего в грязную лужу. Однако замешкался чуть кат, поскользнулся в той самой грязной луже, и не сбросил никого со своей шеи, а когда вновь решился на освобождение, то вдруг узнал в нападавшем Настену. Это именно она радостно обнимала Чернышева на тропинке, как раз возле монастырских ворот.

— Ты куда же пропал, Еремеюшка? — лепетала она, не сводя с ката радостных глаз и поминутно смахивая с высокого лба дождевые капли. — Ушел, как в воду канул. Испереживалась я за тебя. Мы-то ведь погорели. Беда-то, какая. Я всё боялась, что придешь ты домой, а нас нет. Вот так и вышло. Хорошо, что я тебя увидела. Я ведь давно уж бога молила о нашей встрече. К бабке ведунье ходила. Вон там за речкой она живет. Спрашивала я у неё о тебе. Сказала бабка, что тяжело тебе сейчас, но ты обязательно вернешься скоро. Так и сказала, что скоро придешь ты к избе моей. Вот я тебя и ждала каждый день.