Презренный кат

Мужичок видимо хотел поподробней рассказать один из случаев своей не очень толковой жизни, но атаман отвесил ему строгого пинка и дальше за Еремеем Матвеевичем все наблюдали молча. А он, совершенно не обращая внимания на зрителей, спокойно делал свою привычную работу.

— Говори где Анюту прячешь собачий выродок?! — громко спросил кат подвешенного графа, когда подготовка для строгого спроса была завершена полностью. — Говори пес смердящий! Говори, а то шкуру сейчас спущу. Где Анюта?!

— Сними меня тварь, — чуть слышно ответил ему граф, кусая в кровь губы. — Ты ещё поплатишься за это. Это я с тебя с живого сам скоро кожу драть буду. С живого. Ты ещё не знаешь, на кого ты руку свою поганую поднял. Ох, и умоешься ты скоро кровавыми слезами, падаль. Ох, тяжко тебе придется. Снимай меня, если хочешь живым остаться. Снимай.

Еремей внимательно выслушал до конца всё, что пожелал ему поведать граф, усмехнулся неизвестно чему и пошел хлестать напряженную спину Апраксина ивовым прутом. Еще громче взвыл граф после крепкого удара, но этот вой пытки не остановил, а только ката раззадорил.

— Говори, где Анюту спрятал? — упрямо повторил вопрос Еремей после каждого удара. — Говори!

— Пусти! — уже громко орал в ответ на спрос Апраксин. — Пусти, а то хуже будет!

— Я тебя так пущу, — не унимался Чернышев, стегая по окровавленной спине мученика ивовым прутом, — что у тебя на спине живого места не останется! Говори гнида, куда Анюту дел?! Куда её спрятал?!

— Пусти! — уже из последних сил рычал граф, но про Анюту даже половиной словечка не обмолвился.

Неведомо сколько продолжалась бы эта пытка, если бы Апраксин сознания не потерял. Он вдруг отчаянно дернулся всем телом и тут же безжизненно повис на вывернутых руках. Еремей еще несколько раз кряду ударил свою притихшую жертву, потом вроде одумался и, почесав пятерней вспотевшую грудь, громко вздохнул.

— Сволочь, — зло прошипел кат, и, подхватив лежащий возле костра ушат, побежал к реке за водой. — Все равно скажешь. Всю душу из тебя вытрясу, но от своего никак не отступлюсь.

Очнулся Апраксин только после третьего ушата.

— Ты погоди бить меня мил человек, — внезапно жалостливо зашептал он. — Ты объясни толком, чего ты от меня хочешь-то? Не пойму я. Погоди, милый человек, бить меня. Погоди. Больно мне очень. Объясни сперва, чего хочешь?

— Где Анюту прячешь?

— Какую Анюту?

— Кузьмищеву! — рявкнул кат и всыпал страдальцу еще пять крепких ударов. — Али не знаешь такую?

— Не знаю, — запричитал граф, уже захлебываясь обильной слезой. — Богом клянусь, что не знаю. Пощади меня добрый человек. Скажи чего тебе надо?

— Где Анюту прячешь? — упрямо повторил свой прежний вопрос Чернышев и еще несколько раз полоснул жертву ивовым прутом по алой уже спине. — Отвечай, куда её дел?!

— Какую Анюту?! — завизжал из последних сил Апраксин. — Не знаю я никакой Анюты! Пощади!

— А может, ты и Петрова Фрола не знаешь? — ехидно поинтересовался кат, легонько постукивая свежим прутом по своей широкой ладони. — Тоже что ли не знаешь? Скажи! Знаешь или нет?

— Кого?

— Петрова Фрола! Племянника фрейлины царицы нашей, Екатерины Алексеевны!

— Его знаю! — почему-то радостно завопил граф. — Знаю! В одном полку мы с ним служили. В походе военном вместе были. Дербент у турок отбирать ходили. Мы ж там породнились почти, последний глоток поды на двоих делили. Друг он мой верный. Я за него любому глотку перегрызу. Товарищ он мой первый. Как же мне Фрола Петрова-то не знать?!

— А за что же ты товарища своего жизни лишил? — усмехнулся Еремей Матвеевич, решив немного изменить ход допроса. — Или у вас гвардейских офицеров принято товарищей ножом в грудь пырять?

— Ты что тать, умом тронулся? — чуть слышно прошептал Апраксин. — Не мог я на Фрола руку поднять. Кто тебе сказал глупость такую? Наговариваешь ты всё на меня, разбойник поганый. Всё наговариваешь. Сперва про Анюту какую-то пытал, а теперь вот в убийстве моего же товарища подозреваешь. Врешь тать. Не убивал я Фрола.

— А кто ж тогда Фролку порешил? — вновь зарычал Чернышев и часто заработал своим жестоким прутом.

— Не знаю! — взвыл граф. — Только не я это!

Еремей хотел еще упрямца ивовым прутом от души угостить, но тот опять сознания лишился. Пришлось вновь за водой к реке бежать.

— А нож чей? — отбросив в сторону прут, уже почти ласково спросил кат, очнувшегося графа. — Чей нож, которым Фролку-то зарезали? Не твой ли?

— Нож мой, — прохрипел Апраксин, — но я же ещё Ушакову сказал, что потерял я его. На охоте потерял. Не мог я Фрола убить. Не мог. Он мне же другом был. Настоящим другом, понимаешь? Христом богом клянусь, что не мог. Пощади!

— Слышь Ерема, — неожиданно подошел сзади к Чернышеву одноглазый атаман, — а может он, и правда никого не убивал? Может, зря ты его мытаришь? Если б он был виноват, то сознался бы. Натура у него уж больно нежная, для того чтобы на дыбе правду скрывать. Я думаю, что не убивал он.

— А кто ж его тогда? — бессильно опустив руки, заморгал глазами оторопевший кат. — Кто? Некому больше убить. Всё ведь на нем сходится: и нож его, и Анюту он бессовестно выкрал. Некому кроме него.

— Это ты зря, — махнул рукой одноглазый, — желающих жизни лишить всегда много находится. Только чую я, что граф твой тут не причем. Провел тебя кто-то крепко. На невиновного указал, а сам сейчас насмехается где-нибудь.

— Правда?

— Правда.

— А вот и нет! — топнул ногой Чернышев. — Мне же сама Анюта в письме написала, что злодей Апраксин её украл. Это-то как мне понимать? Она-то меня никак не могла обмануть!

— Не крал я никого, — чуть слышно выдавил из себя, окровавленный граф. — Христом Богом клянусь, что не крал. Христом Богом.

— Вот видишь, — поднял вверх палец атаман. — Не будет виновный таких клятв давать. Поверь мне — не будет. Я-то уж точно знаю.

Еремей вдруг смутился, махнул рукой и упал лицом в сырую траву. Да не просто так упал, а зарыдал, судорожно вздрагивая могучими плечами. Словно малый ребенок зарыдал.

Разбойники повздыхали над плачущим товарищем, потом заботливо сняли измученного графа с дерева и положили его рядом с истязателем. Бережно положили, и пошли похлебку хлебать…

Глава 11

Как упал Чернышев лицом в росистую траву, так и пролежал в ней до полудня. Уж солнце стало нещадно палить в его, не прикрытое шапкой темя, но кат не шевелился. Он давно уже не шевелился, порыдал чуть-чуть с утра, а потом замер и неподвижно лежал, будто холодный безжизненный валун. Разбойники не обращали на него ни малейшего внимания, занимаясь своими насущными делами. Лежит человек лицом в землю, ну и пусть лежит, чего ему мешать? Со всяким бывает. Только уж когда солнце, перевалив через зенит, стало жечь землю самыми жаркими лучами, Осип потрепал Еремея за плечо.

— Ну, ты чего Ерема разлегся, — спросил он, склоняясь над лежащим другом. — Вставай, хватит лежать. Иди, вон, варева горячего похлебай, а то простынет. Я для тебя плошку налил. Иди, а потом в тенек ляжешь.

Чернышев медленно приподнялся, сел, обхватив колени руками, и стал смотреть красными глазами в сторону речки.

— Иди, поешь, — не унимался Осип. — Чего на еду сердиться, она-то, чем виновата в невзгодах твоих?

— За что ж меня так? — пропустив мимо ушей приглашение, тяжко вздохнул Еремей. — Что же это за аспид такой надо мною измывается? Зря выходит, я в Москву пришел? В Петербурге Анюта осталась. Посмеялся видно надо мною кто-то? За что же мне наказание такое?

Кат яростно помотал головой, потом осмотрелся вокруг, будто разыскивая чего-то, и поинтересовался в своего товарища.

— А граф-то чего, домой ушел? Перед ним-то я, выходит, что виноват? За что же я безвинного истязал? Грех ведь это. Повиниться бы мне перед ним. Жаль, что не успел. Вот беда-то, какая.

— Повинишься ещё, — усмехнулся Осип. — В яме он сидит. Вон там, в кустах черемухи у нас яма для таких вот дорогих гостей имеется, вот он в ней и сидит. Ты варева похлебай и иди винись, сколько душеньке твоей угодно.