Презренный кат

Еремей выскочил из укрытия и, размахивая руками, помчал в сторону старика. Муравьи, радостно праздную победу, быстро ретировались с убегающего противника. Правда, вот здесь им не всем повезло. Много муравьиной братии полегло под жестокими струями проливного дождя. Не все бойцы дошли с победой до своих сухих квартир. Всегда ведь бывает так, что победу не всем воинам праздновать суждено. Только счастливым сия победная чаша уготовлена. Только им.

— Помоги мне мил человек, — услышал Чернышев хриплый шепот старика, когда, яростно стряхивая с себя самых настырных бойцов муравьиного войска, выбежал на полянку. — Помоги товарища моего по-христиански схоронить. Помер брат Ананий и остался я теперь без глаз.

Чернышев подбежал к старику и увидел, что сидит тот на поваленной березе, а у ног его лежит мертвец в монашеском одеянии. Старик был слеп и, наверное, только поэтому пришлось ему мокнуть под проливным дождем. Еремей хотел отвести беднягу под дерево, но тут дождь вдруг резво пошел на убыль, а скоро и вообще прекратился, оставив после себя холодную сырость и тишину, нарушаемую только редко падающими с листьев каплями.

— Помоги мне мил человек, — повторил свою просьбу старик. — Помоги, ради Господа нашего, ради Христа Спасителя.

— Конечно, конечно, как же не помочь в такой беде? — засуетился кат, не зная с чего бы начать помощь. — Сейчас, сейчас. Я вот только палку покрепче найду, да место для могилки получше меж корней отыщу. Сейчас.

— На вот топор, — шепнул ему старик, вытаскивая из-за спины сырой инструмент. — На, больше у меня ничего нет.

Выхватив из рук старика топор, Еремей Матвеевич стал лихорадочно рубить еловые корни и торопливо копать среди них могилу для усопшего в дремучем лесу монаха. Копал он суетливо и долго. Порубит корень, подрыхлит топором землю, а затем выбрасывал её из ямы горстями, потом опять за топор и снова землю горстями выбрасывать. Могила подавалась медленно, но подавалась. Трудился Чернышев в поте лица своего до рассвета. Все ногти в кровь сбил, пальцы поранил до крови, но яму нужного размера к восходу солнышка выкопал.

— Всё я, — доложил он старику, утирая с грязного лба обильный пот, смешанный с кровью. — Выкопал. Ну, чего ложить что ли?

— Подожди, — приподнялся с лесины старик. — Бумага у Анания на груди должна быть спрятана. Достань её.

Еремей обыскал покойника, нащупал на груди его плотно свернутый свиток и передал его старику.

— В Москву мы шли, — вздохнул слепец, принимая бумагу, — да вот только вышли, а он занедужил. Чего мне теперь делать-то? Я ведь без него шага ступить не смогу. Вчера в груди у него чего-то защемило. «Пойдем, — говорит, — я в лесу отлежусь немного». Привел меня сюда и помер. Царство ему небесное. Хороший человек он был. Хороший. Храни Господь душу его.

Старик прошептал молитву и кивнул бородой, опускай, дескать, Анания к вечному приюту.

— Только одежду с него скинь, — скомандовал вдруг старик, когда кат, уже приподнял мертвеца над землей. — Скинь.

— Зачем? Не гоже человека голым хоронить, — опуская тело обратно на сырую траву, удивился Чернышев. — Не по христиански как-то. Нельзя без одежды, это грех, наверное?

— А ты ему свою отдай, — прошептал слепец. — Ты же не зря по лесу зайцем бегаешь. Скрываешься ведь от кого-нибудь?

— Скрываюсь.

— Вот и скройся под одеянием новопреставленного раба божьего Анания, а чтоб лучше скрыться, и в Москву меня сведешь.

— Я бы рад тебя свести, — закивал головой Еремей. — Мне самому в Москву во как надо, да только мне быстрее надо, а ведь задержусь я с тобой. Задержусь. Ты же быстро со мною не пойдешь? Нельзя мне с тобой задерживаться. Опоздать я могу. Ты уж прости меня добрый человек, но мне идти с тобой никак нельзя. Я тебя сейчас до дороги выведу, а уж дальше ты сам как-нибудь. А то некогда мне задерживаться с тобой. Может на дороге-то, другого какого проводника найдешь?

— А ты не думай так, — махнул рукой старец. — Прямой путь он не всегда самый короткий. А потом, со мною ты по дороге смело сможешь идти, а не по лесам зайцем бегать. Одевайся в одежду Анания и не сомневайся. Я тебе дело говорю. Послушайся меня ради Бога. Чувствую я, что не зря нас с тобой Господь в глухом лесу свел. Не зря. Значит, надо ему было нас свести. И нельзя нам с тобой противиться пожеланиям его. Никак нельзя.

— А может и вправду монахом одеться, где наша не пропадала? — решился вдруг Чернышев и стал стягивать с себя мокрый кафтан. — Провожу старика до ближайшего села, а там видно будет.

Когда тело усопшего монаха предали земле, солнце уже поднялось достаточно высоко, и лес весьма преобразился. Из сырого и хмурого обратился он в светлый и радостный. Запели наперебой птицы, появились неведомо откуда на полянках желтые цветы, и похорошел лес. И так в лесу хорошо сделалось, что даже опечаленные смертью монаха путники вздохнули почти радостно. Постояли они под ласковым весенним солнышком над печальным холмиком свежей земли, и к дороге двинулись. Хотя до полудня было ещё не близко, но дорога уже кишела толпами путников. Передвигались здесь люди всеми известными им способами: и пешком, и верхом, и на телегах, разве, что на четвереньках никто не полз, но чего греха таить, и такое на дороге случалось, особенно в дни двунадесятых праздников, да и на следующий день после них. Бывало и такое на дороге. Всякое она повидала на своем веку. На то она и дорога, чтобы всё повидать.

Еремей Матвеевич со старцем пристроились в хвост пестрого купеческого обоза, и не спеша, шли по мокрой еще дороге. После обязательных разговоров о погоде и сложностях пути, старик, которого, как, оказалось, звали братом Дементием, решился поведать своему новому поводырю причину путешествия в Москву. Не сразу, конечно, решился, а только после повторного спроса своего нового попутчика. На первый спрос старик отмахнулся, а со второго спроса решился все-таки на рассказ.

— Я ведь по молодости в стрелецком полку полковника Бохина служил, — начал издалека свое повествование Дементий, — вот времечко золотое было. Молодым я тогда был, глупым. Скажи мне в то время кто, что я монахи когда-нибудь попаду, прибил бы сразу того человека. В момент бы покалечил. Горяченный я тогда был и про Бога и не думал вовсе. Так, шепнешь молитовку перед баталией и всё. И не нужен Господь вроде. Зачем мне тогда сильному и здоровому Бог был нужен? Я всё больше о девках сладких помышлял да ковшах хмельных. Бойким я в ту пору был, таким бойким, что не приведи Господи другому таким бойким стать. Чего я только тогда не творил по глупости безрассудной? А девок я тогда любил, ну просто до беспамятства. Да ладно бы только девок. Я и к женам чужим не раз под теплый бочок подваливался. Ох, была у меня в Воронеже зазноба одна. Жена конюха боярского. Ой, и покаруселили мы с ней. Я, как утро, так у её крыльца прячусь. Конюх за порог, а я уж тут как тут. Сладкая была бабенка, только вот как звали её, запамятовал. Вот ведь было время какое грешное. Видно за него, за время это и покарал меня Господь. Прости меня Господи за дурость мою безрассудную. Прости!

Монах перекрестился, вздохнул протяжно и продолжил свой печальный рассказ.

— Случилось мне тогда под Азовом-крепостью воевать. Как нас побили там, все теперь знают. Только не всем ведомо, сколько мы трофеев военных по морскому побережью собрали. И трофеев бесчисленное множество собрали и душу на славу отвели. Славно мы в то времечко погуляли. Сядем в лодку и идем вдоль берега морского на веслах. Увидим поселение какое, так сразу и к нему. Выскакиваем на берег и всё, что под руку попадет — всё наше было. Девки там были, доложу я тебе Ананий, такие скусные, что только пальцы облизать. Прости меня Господи за мысли эти грешные. Прости еще раз. Однажды разорили мы деревушку рыбацкую, потешились вдоволь, набрали всего с собой, сели в лодки да назад к полку своему поплыли и тут буря поднялась. Такая дерзкая, что мне страшнее её по тому времени и видеть никогда не приходилось. Отбросила стихия нас от берега, зашвыряла лодчонку нашу, словно щепку невесомую. Вот Ананий, где страх настоящий был. Всё, что я до этого страхом считал, шалостью детской оказалось. Волны так вздыбились, что неба видать не стало. Лодка трещит, брызги лицо заливают так, что и дышать не всякий раз получается. Всё, думаю, пропал ты Филипп Худяков в пучине морской. Кончилась твоя жизнь бесшабашная! И жить тебе осталось только миг один последний. А чего делать в последний миг? Молиться я стал да клятвы разные Господу давать? Все в лодке тогда молились и клялись. Все до единого. Вот и я молился неистово, вцепившись руками в обломок весла. Креститься не мог, а вот молился да обещания разные давал неистово Господу нашему во всем исповедовался и обещал все, что на ум приходило. Ничего не помогало. Однако стоило мне пообещать, что я пять ночей кряду на коленях в московском храме при Спасо-Даниловом монастыре молиться стану в случае спасения своего, как тут же буря вдруг на убыль пошла и подогнала волна нашу лодку прямо к полковой стоянке. Почему я этот монастырь выбрал, будто других церквей в Москве нет? Не знаю, но выбрал и всё тут. Наверное, потому, что детство моё рядышком прошло. Я ведь московский был. Часто мы с дружками возле монастырской стены в игры разные играли. Вот ведь какое дело получилось. Мне бы тогда сразу в Москву податься, благо такая возможность представилась, а я махнул на возможность эту рукой. «Успеется клятву исполнить, — подумал». А вот и не успелось. Закружился я тогда в мирской суете так, что голову чуть было, не потерял. И вот представь себе Ананий, что в Москву-то я с того времени и не попаду никак. Уж лет двадцать с клятвы моей прошло. Где меня только не носило с той поры, а Москва всё в стороне оставалась. Недавно меня в Петербург судьба забросила. В монастырь Пресвятой Богородицы нашей. Остепенился я здесь по-настоящему. Постригся, как полагается. Истинную радость в молитве познал, жизни за многие годы возрадовался, а в душе всё равно свербит что-то. Игумену, отцу духовному про свой случай рассказал. Он выслушал меня не перебивая, вот также, как ты сейчас и тут же велел в Москву идти. Провожатого дал. «Иди, — сказал, — исполни клятву, а то не будет тебе покоя ни на том, ни на этом свете». Вот я и иду. Жалко только, что Москву-матушку не увижу. Я ведь вырос там. Какая она теперь интересно стала? Храмов, поди новых понастроили? Плохо, что не увижу. Жаль! Видно, не судьба мне на Москву-голубушку еще разочек один глянуть. Не судьба.