Страница 17 из 19
Вполне гармонирует с этим и страсть говорить и действовать загадками, какими-то полунамеками, таинственно. Возьмем хоть опять-таки очень важный и серьезный вопрос о престолонаследии. Александру было хорошо известно, что по его же манифесту о наследии престола Константин не мог бы вступить на него вследствие своей женитьбы на польке, следовательно, тут даже не было выбора другого, как объявить всенародно еще при своей жизни наследником Николая, а на деле оказывается, что Александр предпочитает намекнуть, и даже не раз, Николаю об этом в частном разговоре, без свидетелей, ухитряется самым таинственным образом спрятать три документа об этом с предписанием вскрыть их после своей смерти и хранить упорное молчание и никому не выдать тайны о содержании этих документов даже на смертном одре.
Приведем текст этого интересного документа:
«Объявляем всем верным нашим подданным. С самого вступления Нашего на Всероссийский Престол непрестанно Мы чувствуем себя обязанными пред Вседержителем Богом, чтобы не только во дни Наши охранять и возвышать благоденствие возлюбленного нами Отечества и народа, но также предуготовить и обеспечить их спокойствие и благосостояние после Нас чрез ясное и точное указание Преемника Нашего сообразно с правами Нашего Императорского Дома и с пользами Империи. Мы не могли, подобно предшественникам Нашим, рано провозгласить его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно неведомым судьбам Божиим даровать Нам наследника престола в прямой линии. Но чем далее протекают дни Наши, тем более поспешаем Мы поставить Престол Наш в такое положение, чтобы он ни на мгновение не мог оставаться праздным.
Между тем, как Мы носили в сердце Нашем сию священную заботу, Возлюбленный Брат Наш Цесаревич и Великий Князь Константин Павлович, по собственному внутреннему побуждению, принес нам просьбу, чтобы право на то достоинство, на которое он мог бы некогда быть возведен по рождению своему, предано было тому, кому оное принадлежит после него. Он изъяснил при сем намерение, чтобы таким образом дать новую силу дополнительному акту о наследовании Престола, постановленному нами в 1820 году, и им, поколику то до него касается, непринужденно и торжественно признанному.
Глубоко тронуты Мы сею жертвою, которую Наш Возлюбленный Брат с таким забвением своей личности решился принести для утверждения родовых постановлений Нашего Императорского Дома и для непоколебимого спокойствия Всероссийской Империи.
Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к Нашему сердцу и столь важном для государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования Престола у имеющих на него право не отъемлют свободы, отрешись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола, с согласия Августейшей родительницы Нашей, по дошедшему до Нас наследственно Верховному праву Главы Императорской Фамилии и по врученной Нам от Бога Самодержавной Власти, Мы определили: во-первых, свободному отречению первого Брата Нашего Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича от права на Всероссийский Престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в Московском большом Успенском соборе и в трех высших правительственных местах Империи Нашей: в Святейшем Синоде, Государственном совете и Правительствующем Сенате. Во-вторых, вследствие того на точном основании акта о наследовании Престола Наследником Нашим быть второму Брату Нашему Великому Князю Николаю Павловичу.
После сего мы остаемся в спокойном уповании, что в день, когда Царь Царствующих, по общему для земнородных закону, воззовет Нас от сего временного Царствия в вечность, Государственные сословия, которым настоящая непреложная воля Наша и сие законное постановление Наше в надлежащее время по распоряжению Нашему должно быть известно, немедленно принесут верноподданническую преданность свою назначенному Нами наследственному Императору единого нераздельного Престола Всероссийской Империи, Царства Польского и Княжества Финляндского. О Нас же просим всех верноподданных Наших, да они с тою любовью, по которой Мы в попечении об их непоколебимом благосостоянии полагали Высочайшее на земле благо, принесли сердечные мольбы к Господу и Спасителю Нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его Вечное».
Последняя фраза написана князем Голицыным, так как четыре варианта ее, представленные Филаретом, не понравились Александру; он подчеркнул в первом варианте слова: «чаем непреемственного царствия на небесах» – чем поставил в затруднительное положение митрополита.
Здоровый во всех отношениях, крепкий умственный аппарат не допустил бы сделать это при ясном понимании важности такого поступка и серьезности его для страны. Не есть ли это явление слабости, дефекта?
Ту же таинственность мы видим далее и при отъезде из Петербурга в Таганрог, при посещении отшельника в Невской лавре и т. д.
С другой стороны, о существовании болезненной подозрительности в Александре нам говорит не только его страсть к путешествиям, но и такие факты, как упорный отказ от лекарств во время болезни в Таганроге или дело расследования о камешке, попавшем в хлеб, испеченный поваром во время пребывания в Таганроге, когда Волконскому едва удалось убедить императора в отсутствии злого умысла с чьей-либо стороны. Мы видим, как во время болезни Александр часто посылал за императрицей, чтобы она присутствовала во время его обеда, и случалось тоже, что он обращал ее внимание на особенность вкуса того или иного блюда или питья; если не считать это изменением вкуса уже вследствие острой болезни, то, конечно, придется отнести его на счет психической причины.
Мы не имеем прямого основания предполагать существование галлюцинаций у Александра, но его беседа с Фотием дает повод думать, что внушенным образом могло на этот раз дело дойти до появления их, а с другой стороны, при скрытности Александра вообще, можно думать, что он мог тщательно скрывать их, как это делают обычно больные, и притом так искусно, что никому и в голову не могло придти подозревать что-либо подобное.
Однако нередко можно было слышать от современников, что государь находится «как бы в каком-то душевном затмении». Да и было от чего. Помимо тяжелой наследственности, было много причин, начиная с войны 1812 года, могших вызвать в совокупности своей не одно только нервное расстройство, а и более серьезного характера болезнь.
Наводнение с его ужасами, бунты поселений и расправы Аракчеева, опасения новой войны, происки Меттерниха, интриги собственных придворных, – все это могло подорвать здоровье Александра и вызвать в нем прямо отвращение и к этой обстановке, и даже к самой жизни; это мы и видим на самом деле; он не раз упоминал, что желал бы сдать бремя власти преемнику, а во время пребывания в Вероне это так было резко видно, что Меттерних в своих записках прямо назвал тогдашнее состояние императора «утомлением жизнью».
Настроение духа Александра было мрачное, он высказывал, например, императору Францу о томившем его предчувствии близкой смерти. Это было за три года до рокового исхода.
Такие расстройства умственной и чувственной сферы, естественно, должны были непосредственно отразиться и на волевой деятельности Александра. Это мы и видим на деле. Последние годы Александр метался, можно сказать, от одного пристанища к другому, от Сперанского к Аракчееву, от Филарета к Фотию, от князя Голицына к адмиралу Шишкову – и нигде не находил удовлетворения.
Говоря словами современника, можно сказать, что «в последние годы царствования Александра бессильная геронтократия[1] дремала у государственного кормила: старики – Татищев, Лобанов, Ланской, Шишков – казались скорее призраками министров, чем настоящими министрами: всеми делами заправляли их подчиненные, каждый по своей части, без всякого единства. За всех бодрствовал один всем ненавистный Аракчеев».
1
Правление старейшин в Спарте.