Страница 12 из 24
Похоже, что «святилищу науки» – Московскому университету – нашли сильный противовес в виде Охотного ряда. И это оказалось весьма удобно и сподручно: чуть что, чуть какая буча – проще и быстрее всего настучать по голове, чем разбираться в причинах недовольства. Не зря говорят в народе, что, мол, против лома нет приема.
А слово «охотнорядец» стало нарицательным с тех пор и пережило сам Охотный ряд, став олицетворением презрительного отношения к погромщикам и ксенофобам. Чехов сказал как-то: «В России больше охотнорядских мясников, чем мяса».
Пройдет много лет, и в 1930 году поэт Николай Асеев нос к носу столкнется здесь с типичным охотнорядцем: «Я шел в один из первых посмертных дней Маяковского по бывшему еще в целости Охотному ряду. Шел еще не в себе, с затуманившимися мыслями. Думал о нем, так как ни о чем ином нельзя было думать. И вдруг навстречу мне, именно по Охотному ряду, возник типичный охотнорядец, рослый, матерый, с красной рожей, пьяный в дым, не державшийся на ногах прочно, с распаленными остановившимися глазами. Он шел, как будто прямо устремляясь на меня, как будто зная меня, выкрикивая страшные ругательства, прослаивая их какими-то фразами, смысл которых начал прояснять и направленность этих ругательств. «А! Застрелился, а?! А две тыщи фининспектору оставил передать! А? Да дай мне эти две тыщи, какое бы я кадило раздул, а?! Вот так его и растак! Две тысячи фининспектору!» Речь шла о предсмертной записке Маяковского. Это было страшно. Как будто вся старая, слежалая подпочва Москвы поднялась на дыбы и пошла навстречу, ругая и грозясь, жалуясь и обижаясь. Он шел прямо на меня, как будто найдя именно меня здесь для того, чтобы обрушить лавину ругани и пьяной обиды. Пошлость, не оспаривая его у жизни, оспаривала у смерти. Но живая, взволнованная Москва, чуждая мелким литературным спорам, стала в очередь к его гробу, никем не организованная в эту очередь, стихийно, сама собой признав необычность этой жизни и этой смерти. И живая, взволнованная Москва заполняла улицы по пути к крематорию. И живая, взволнованная Москва не поверила его смерти. Не верит и до сих пор».
С годами охотнорядский дух тухлого мяса и крови никуда не делся, а даже наоборот, приобрел вполне реальную силу иного рода. Евгений Евтушенко в 1957 году прогремел стихотворением «Охотнорядец»:
Стихотворение вышло смелым и даже провокационным, напомнившим читателям о той жуткой атмосфере, что еще недавно царила в советском обществе в период борьбы с космополитизмом. А в 1968 году поэт откликнулся на события в Чехословакии стихотворением «Танки идут по Праге», в котором вновь нашел место охотнорядцам:
О том, кого именно имел в виду Евтушенко, до сих пор спорят его критики.
«Охотный ряд снесем в момент!»
После 1917 года прилавки Охотного ряда заметно оскудели. Вместе с продуктами куда-то запропастились и покупатели. «Москва в июле двадцатого года была очень тихой, бестрамвайной, безмагазинной. После дождя – непролазная грязь. <…> Вокруг Иверской толпился темный люд – не в религиозном, а в уголовном смысле, – бывшие просвирни торговали в Охотном ряду горячей пшенной кашей на воде и мутным сладковатым пойлом, называвшимся, по старинке, «сбитнем», – вспоминала переводчица Рита Райт-Ковалева, ходившая по Москве за Маяковским чуть ли не с тетрадкой, чтобы записывать хронику его жизни.
Маяковский здесь присутствует не случайно – вместе с футуристами Бурлюком и Каменским он разукрасил лавки Охотного ряда. Вениамин Каверин запомнил, что в те годы «Охотный ряд был низкий, длинный, деревянный и раскрашенный. Художники-футуристы намалевывали странные картины на его стенах – людей с зелеными лицами, церкви с падающими куполами».
В 1923 году в Москву приехал Евгений Петров, будущий прародитель Остапа Бендера, он писал: «Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом. В конце сентября прошел первый осенний дождь, и на булыжных мостовых грязь держалась до заморозков. В Охотном ряду и в Обжорном ряду торговали частники. С грохотом проезжали ломовики. Валялось сено. Иногда раздавался милицейский свисток, и беспатентные торговцы, толкая пешеходов корзинами и лотками, медленно и нахально разбегались по переулкам. Москвичи смотрели на них с отвращением. Противно, когда по улице бежит взрослый, бородатый человек с красным лицом и вытаращенными глазами. Возле асфальтовых котлов сидели беспризорные дети. У обочин стояли извозчики – странные экипажи с очень высокими колесами в узеньким сиденьем, на котором еле помещались два человека. Московские извозчики были похожи на птеродактилей с потрескавшимися кожаными крыльями – существа допотопные и к тому же пьяные. В том году милиционерам выдали новую форму – черные шинели и шапки пирожком из серого искусственного барашка, с красным суконным верхом. Милиционеры очень гордились новой формой. Но еще больше гордились они краевыми палочками, которые были им выданы для того, чтобы дирижировать далеко не оживленным уличным движением».
Первый этап уничтожения лавок Охотного ряда пришелся на 1924 год, в 1930 (по другим данным, 1928) году снесли храм Параскевы Пятницы. Маяковский был свидетелем сноса:
Кто быстрее: лошадь или троллейбус? Охотный ряд. 1930-е гг.
Наконец, к середине 1930-х годов местность было не узнать – одна из самых маленьких московских улиц застроилась самыми большими зданиями – Домом Совета труда и обороны и гостиницей «Москва» (каждому из этих зданий посвящена отдельная глава). Снос Охотного ряда был предусмотрен наполеоновскими планами по созданию новой, Красной столицы на костях Москвы старой, Белокаменной. Дом СТО и «Москва», зажавшие с двух сторон когда-то разухабистый Охотный ряд, отмечали начало новой широкой и огромной Аллеи Ильича, ведущей к Дворцу Советов на Волхонке. Если бы не война 1941–1945 годов, все эти планы могли бы осуществиться. А так успели выстроить еще и здание Публичной библиотеки имени Ленина на Моховой, на чем дело и кончилось.