Страница 18 из 26
И еще одно свидетельство человека, который сам обладал огромным дарованием вглядываться в людей, улавливать диалектику их души и тела и потом воспроизводить ее, но не на бумаге, а в сценическом действии, – портрет, написанный великим артистом и режиссером Константином Сергеевичем Станиславским:
«Ни одна фотография, ни даже писанные с него портреты не могут передать того впечатления, которое получалось от его живого лица и фигуры. Разве можно передать на бумаге или холсте глаза Л.Н. Толстого, которые пронизывали душу и словно зондировали ее! Это были глаза то острые, колючие, то мягкие, солнечные. Когда Толстой приглядывался к человеку, то становился неподвижным, сосредоточенным, пытливо проникал внутрь его и точно высасывал всё, что было в нем скрытого – хорошего или плохого. В эти минуты глаза его прятались за нависшие брови, как солнце за тучу. В другие минуты Толстой по-детски откликался на шутку, заливался милым смехом, и глаза его становились веселыми и шутливыми, выходили из густых бровей и светили».
Глава 5
Верьте себе
Вспомним первое и самое сильное впечатление жизни Толстого: его пеленают, связывают. «Мне хочется свободы, и меня мучают».
Стариком, перебирая в памяти впечатления детства, он назовет еще одно, на сторонний взгляд, не стоящее внимания, но вот, оказывается, всю жизнь не давало покоя: какой-то заезжий родственник «хотел приласкать меня и посадил на колени и, как часто бывает, продолжая разговаривать со старшими, держал меня. Я рвался, но он только крепче придерживал меня. Это продолжалось минуты две. Но это чувство пленения, несвободы, насилия до такой степени возмутило меня, что я вдруг начал рваться, плакать и биться…»
Еще ребенок, он видится окружающим «чудаком» и «оригиналом». Он, например, входит в залу спиной вперед и кланяется, откидывая назад голову. О том, что это не просто шалость, а нечто существенное (принцип, протест!) свидетельствует особая помета к позднейшим материалам для автобиографии: «Кланяться задом».
В конечном счете (можно и так взглянуть) «Детство» – первое завершенное произведение Толстого, повесть о том, как насилие (переезд отца с сыновьями из деревни в Москву, затеянный им ради удовлетворения собственных прихотей) оборачивает трагедией, убивает «счастливую невозвратимую пору детства».
Теме насилия над ребенком – истории о том, как гувернер-француз пытается высечь мальчика – отданы центральные главы следующей повести трилогии – «Отрочества». Здесь весьма сходно передано событие из жизни самого автора. «И я испытал, – с детским содроганием будет вспоминать Толстой-старик, – ужасное чувство негодования и возмущения и отвращения не только к St.Thomas <имя гувернера>, но к тому насилию, которое он хотел употребить надо мною».
Одна из самых ранних публицистических работ Толстого, еще в 50-е годы, – статья о насилии: «Во все времена, на всех местностях земного шара, между людьми повторяется один и тот же непостижимый факт: власть, закон, сила, людская же сила, заставляет людей жить противно своим желаниям и потребностям».
Семинарист Поплонский, приглашенный помочь трем младшим братьям Толстым подготовиться к поступлению в университет, оставляет в «классной ведомости» характеристику способностей к учению и прилежания своих воспитанников: «Сергей и хочет и может, Дмитрий хочет, но не может <«Это была неправда», – пометит позже Лев Николаевич>, Лев и не хочет и не может» <«Я думаю, что это была совершенная правда», – тоже позднейшая пометка Льва Николаевича>.
Братья поступают в Казанский университет. Сергей и Дмитрий, по примеру старшего, Николая, идут на математический, Лев выбирает факультет восточных языков. Может быть, даже скорей всего, при его интересе к математике, потому и выбирает, чтобы не подражать, не следовать даже старшему брату и любимому другу, чтобы не «как другие».
По собственному признанию Толстого, к университету он готовился «поневоле и неохотно». На приемных экзаменах: оценки – поразительные: нет средних. Безнадежно провалил все четыре экзамена по разным разделам истории, оба по географии, общей и русской, и рядом – очень хорошие оценки по математике, по всем языкам, кроме латыни. Все, что освоено для себя им самим, освоено быстро и отлично. Но общий итог не в его пользу: «принятия в университет не удостоен».
Он добивается переэкзаменовок, осенью 1844-го 16-летний Лев Толстой – студент Казанского университета. Осенью 1845-го он переводится с восточного факультета на юридический. Еще через год и семь месяцев, весной 1847-го, не выказав особых успехов в учении, вообще подает прошение об увольнении из университета. Лев Николаевич – единственный из четырех братьев Толстых, не получивший высшего образования.
Некоторые преподаватели находят в нем способности, но он не в силах заучивать, а затем повторять то, что сам не осмыслил, не уяснил. В поисках биографии для Нехлюдова, героя «Воскресения», Толстой в черновой рукописи романа напишет: Нехлюдов потому по своей воле вышел из университета, что «выучивание лекций о предметах, которые не решены, и пересказывание этого на экзаменах не только бесполезно, но унизительно». Унизительно! Разговор все о том же – о насилии. О насилии в образовании: не в образовании школьном или высшем (об этом Толстой тоже не раз будет говорить, писать, спорить) – в образовании личности.
Семинарист Поплонский в самом деле вывел о своем ученике Льве «совершенную правду»: и не может и не хочет. Не может учиться тому, чего не хочет, и не хочет учиться тому, чего не может освоить, потому что предметы эти им самим не обдуманы, «не решены».
Это у него до конца дней.
В старости, подводя итоги, он скажет: «Я всю жизнь учился и не перестаю учиться, и вот что я заметил, ученье только тогда плодотворно, когда отвечает каким-нибудь моим запросам».
Зимой 1870-го – уже напечатана «Война и мир» – Лев Николаевич, в ответ на свои «запросы», решает изучать древнегреческий. Через две недели («невероятно и ни на что не похоже» – не без гордости докладывает Фету) уже прочитал без словаря Ксенофонта, читает Гомера. «Живу весь в Афинах. По ночам во сне говорю по-гречески». Софья Андреевна пишет с некоторым неодобрением: «Просиживает дни и ночи. Видно, что ничто его в мире больше не интересует и не радует, как всякое вновь выученное греческое слово и вновь понятый оборот».
Десятилетие с лишком спустя, осенью 1882-го (ему пятьдесят четыре), берется за древнееврейский. Язык необходим для исследования Библии. Ученый раввин, его наставник, поражается быстроте и глубине освоения материала Толстым. Жена опять недовольна: «Левочка – увы! – направил все свои силы на изучение еврейского языка, и ничего его больше не занимает и не интересует. Нет, видно, конец его литературной деятельности, а очень мне это жаль».
Литературной деятельности – не конец. Впереди – «Холстомер» и «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната» и «Отец Сергий», «Воскресенье» и «Хаджи-Мурат». Но у Софьи Андреевны для него свой план жизни. А для Толстого с детства мучительно, когда его «насильно втискивают» в чужие, не им самим выношенные и выболевшие планы.
Музыкант А.Б. Гольденвейзер заносит в дневник 1 февраля 1901-го: «Лев Николаевич начал месяца два-три назад учиться голландскому языку, а сейчас уже довольно свободно читает, – это на семьдесят третьем году!»
В связи с выходом из университета он вынужден явиться для беседы к управляющему Казанским учебным округом. Управляющий «очень тогда хорошо со мной говорил, – полвека спустя вспомнит об этой беседе Лев Николаевич, – жалел, что мои университетские занятия так плохо удались, говорил: “было бы очень печально, если бы ваши выдающиеся способности не нашли применения”. В чем он тогда мог видеть мои способности, уж не знаю». А вот смог, увидел! Правда и управляющий – необыкновенный, не обыкновенного ума и взгляда человек: Лобачевский – великий математик!