Страница 14 из 26
«Шестой день кошу траву с мужиками по целым дням и не могу вам описать – не удовольствие, но счастье, которое я при этом испытываю», – докладывает Толстой приятелю.
Коса, как важнейший рабочий инструмент, если угодно, как важнейший инструмент жизни, стоит в яснополянском кабинете «под сводами» рядом с письменным столом.
«Какая это славная вещь – крестьянская работа! – убежденно говорит Лев Николаевич. – Ни один мускул не остается без упражнения! Иное дело – пахать, иное – косить, молотить, подавать. Везде упражняются разные мускулы».
Но физический труд для него – не просто телесный отдых, не развлечение после долгого неподвижного сидения за письменным столом, не забота о здоровье. Физический труд – душевная и духовная потребность, без удовлетворения которой он не в силах жить и без которой мы не в силах представить себе жизнь Льва Толстого.
«Работаю, рублю, копаю, кошу и о противной лит-т-тера-туре и лит-т-тераторах, слава Богу, не думаю», – пишет Фету. Пишет – «возвращаясь потный с работы, с топором и заступом, следовательно, за тысячу верст от всего искусственного, и в особенности от нашего дела».
Потребность физического труда, убежденность в его необходимости делает такой труд непременным дополнением, а иногда и равноценной заменой труда творческого.
Как-то знакомый мужик, принимаясь вместе с ним за уборку копен, роняет по-своему, по-крестьянски, несколько свысока: «Для развлечения времени – можно». И, видимо, не доверяя способностям графа, предупреждает: «Это будет очень затруднительно». Копна достается в самом деле «затруднительная» – «тяжела возка и уборка», признается Толстой. «Я не переставая работал и очень устал. Не мог спать – руки ныли, но очень хорошо и телесно, и душевно». Не для развлечения!
Илья Львович замечает: со временем в отношении отца к физическому труду появляется «религиозная обязанность».
Вместе с дочерью Марией Львовной, Машей, верной его последовательницей, он строит избу для яснополянской вдовы Анисьи Копыловой, той самой, чье поле пахал шесть часов без отдыха. Сам копает землю, привозит солому, воду, сам месит глину, кладет стены. Для устройства потолка, притолоки, дверей и окон, правда, зовет плотника. Но печную работу опять же выполняет сам; особенно много времени и сил отнимает выделка сводов. Вдвоем с Машей изготовляют и соломенные щиты для крыши.
С 1881 года Толстой проводит зиму в Москве: сыновьям пора посещать гимназию, университет, старшую дочь нужно «вывозить в свет».
Он тяжело переживает разлуку с Ясной Поляной, с деревней. В городе, вдали от природы, среди ужасающей его, непривычной городской нищеты, когда со всех сторон с особенной резкостью бросаются в глаза противоречия, вся бессмысленность, все социальное зло так называемой «цивилизации», его, как никогда прежде, подавляет, мучает «торжествующее самоуверенное безумие окружающей жизни».
5 октября 1881-го заносит в дневник: «Прошел месяц – самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву… Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют».
Чтобы вернуть необходимое расположение духа, он после письменной работы в самой простой одежде отправляется на Воробьевы горы, где рабочие артели заготавливают на зиму для города топливо, наравне с мужиками пилит и колет дрова («Ему это и здорово и весело», – подтверждает Софья Андреевна).
«Приходил он домой усталый, весь в поту, полный новых впечатлений здоровой, трудовой жизни и за обедом рассказывал нам о том, как работают эти люди, во сколько упряжек <смен>, сколько они зарабатывают; и, конечно, он всегда сопоставлял трудовую жизнь и потребности своих пильщиков с нашей роскошью и барской праздностью», – вспоминает сын Илья Львович.
Но и дома он находит настоящее дело, которым рад себя загрузить. Софья Андреевна, вместе радуясь, что муж спокоен, весел, бодр, и недоуменно пожимая плечами, сообщает в письме о его московских привычках: «Всё новенькое что ни день. Встает в семь часов, темно. Качает на весь дом воду, везёт огромную кадку на салазках, пилит длинные дрова, и колет, и складывает в сажень…»
Весной 1887 года двадцатилетний французский студент Ромен Роллан, будущий известный писатель, автор, в частности, книги «Жизнь Толстого», обращается к нему с письмом. К этому побуждает молодого человека «жгучее желание знать – знать, как жить». Ромен Роллан хочет постичь «нравственную основу вещей» и, кроме Толстого, не видит нравственного руководителя: «Кругом – только равнодушные, скептики, дилетанты, эгоисты».
Осенью того же года Толстой отправляет Ромену Роллану ответ, в котором много пишет о труде физическом и умственном (этот вопрос сильно волнует его корреспондента):
Вы спрашиваете, почему ручной труд является одним из существенных условий истинного счастья? Нужно ли добровольно лишать себя умственной деятельности, занятий науками и искусствами, которые кажутся нам несовместимыми с ручным трудом?
Я никогда не считал ручной труд самостоятельным принципом, я всегда считал его самым простым и естественным приложением нравственного принципа, – таким приложением, которое прежде всего представляется уму всякого искреннего человека.
Ручной труд в нашем развращенном обществе (в обществе так называемых образованных людей) является обязательным для нас единственно потому, что главный недостаток этого общества состоял и до сих пор состоит в освобождении себя от этого труда и в пользовании, без всякой взаимности, трудом бедных, невежественных, несчастных классов, являющихся рабами, подобными рабам древнего мира.
Первым доказательством искренности людей, принадлежащих к этому обществу и исповедующих христианские, философские или гуманитарные принципы, является старание выйти, насколько возможно, из этого противоречия.
Самым простым и находящимся под рукой способом для достижения этого является прежде всего ручной труд, обращенный на заботы о своей личности. Я никогда не поверю искренности христианских, философских и гуманитарных убеждений человека, который заставляет служанку выносить его ночной горшок.
Самое простое и самое короткое нравственное правило состоит в том, чтобы как можно меньше заставлять других служить себе и как можно больше самому служить другим. Требовать от других как можно меньше и давать другим как можно больше.
«Самое уважаемое им – святое существо был: пахарь – плуг», – замечает Репин.
В 1887 году, тотчас по возвращении из Ясной Поляны, где видел и с натуры рисовал в альбоме Толстого пашущего, художник берется за картину – «Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне». Он хочет сделать «наглядно известным» этот значительный, серьезный и прекрасный факт из жизни Льва Николаевича: «Давно все знают из его исповеди, из множества всевозможных сообщений о нем… как он пилил дрова с поденщиками на Воробьевых горах; знают, как этот великий человек, засучив рукава, складывает печку бедной вдове; как он, вооруженный топором, строит сарай бедным… Давным-давно знают, как граф косит, пашет…» Желая с помощью кисти сделать факт наглядно известным, Репин работает над картиной-документом.
Но суть замысла, конечно, шире. Само название «Пахарь» – много крупнее, значительнее, чем документальное – «Л.Н. Толстой на пашне». Как живописца Репина увлекает, приводит в восторг исполненная достоинства и подлинной гармонии фигура пашущего Толстого. Но не меньше увлекает его страстная, деятельная тревога Толстого о происходящем в мире, его поиски смысла жизни. Не умильные разговоры о братстве людей, а постоянная мучительная жажда разделить с ними тяготы их жизни и труда.
Для тех, кто серьезно задумывается над поисками истины, кого не оставляет в покое жгучее желание знать – как жить, для тех фигура Толстого-пахаря становится воплощением образа крупнейшего духовного деятеля, занятого подготовкой почвы для нравственного учения, проповеди которого он посвящает без остатка свою жизнь…