Страница 15 из 27
Кстати, если при этом еще и слушать музыку в наушниках, вы не поймете вообще ничего.
И об этом не следует забывать — особенно тем, кто работает в сфере образования. Мне встречались преподаватели и студенты, учившиеся на преподавателей, которые полагали, будто поэзия — это всего лишь причудливый способ облечь простую мысль в слова таким образом, чтобы она показалась сложной, а задача педагога — помогать ученикам переводить стихи на простой английский язык. В результате классная комната превращается в камеру пыток, в которой безжалостно уничтожается и расчленяется все, что делает стихотворение живым. Никто не объяснил вовремя подобным людям, что поэзия — это, в сущности, волшебство; что форма ее далеко не случайна, потому что именно форма творит магию; и что всякий раз, когда им кажется, будто стихотворение водит их за нос и сбивает с толку, на самом деле оно их околдовывает. И если они уступят, поддадутся чарам и согласятся принять их с радостью, то поймут стихотворение гораздо лучше.
Но коль скоро сами они об этом не догадываются, научить других им тоже не под силу. Все, что им остается, — это нагнетать вокруг поэзии атмосферу подозрений, неприятия и враждебности и допрашивать стихи с пристрастием, пока те не признаются, о чем они. Да только признание, вырванное пыткой, недорогого стоит, и все, что можно получить таким способом, — жалкие обрывки информации, банальности и общие места. Впрочем, допросчиков это не волнует. Главное — они сделали все по инструкции, а результаты допроса тщательно записали и свели в таблицу в соответствии с государственной программой. И это мы называем образованием!
Но, как я уже сказал, к счастью меня научили любить «Потерянный рай» до того, как заставили его объяснять. А когда любишь что-то по-настоящему, попытки понять это превращаются из унылой рутины в удовольствие. И если подойти к изучению «Потерянного рая» с этой стороны, то станет очевидно, насколько он богат идеями и суждениями. Даже если бы мы изложили его прозой, он все равно сохранил бы глубочайшую интеллектуальную мощь. Но великим произведением искусства его делает именно поэзия — магическая, заклинательная сила поэзии. Еще в те далекие годы, на школьной скамье, я узнал, что строки «Потерянного рая» способны вызывать не только умственный, но и физический отклик: сердце пускается вскачь, волосы на голове встают дыбом, по коже бегут мурашки. С тех пор именно это и служит для меня критерием настоящей поэзии. И тут я не одинок: этим же критерием пользовался А. Э. Хаусман, который боялся даже думать о стихах во время бритья — чтобы не порезаться.
Поэма как история
«С чего должна начаться моя история?» Как известно всякому сочинителю, это неимоверно важный и в то же время неимоверно трудный вопрос.
Допустим, наша история начнется «давным-давно», как предписывает формула волшебной сказки, но что же именно произошло в эти давние, незапамятные времена? То, с чего вы начнете, предопределит все, о чем вы будете рассказывать дальше, и не только с точки зрения организации событий, но и в плане интонации рассказчика, а также не в последнюю очередь пробудит у читателя симпатию к одним персонажам и антипатию — к другим.
Итак, история «Потерянного рая» начинается после воззвания к «Музе горней», и мы тут же оказываемся в Аду, где терзаются в огне падшие ангелы. И в значительной мере это предопределяет наше отношение ко всем дальнейшим событиям. «Потерянный рай» — это история о демонах, а не о Боге. Падшие ангелы и их предводитель — главные герои поэмы, а небесные ангелы, Бог Отец, Бог Сын, Адам и Ева — лишь вспомогательные персонажи. Кроме того, история начинается с середины, in medias res, — когда первая великая битва уже проиграна и мятежные ангелы только-только начинают приходить в себя после головокружительного падения. Какое великолепное начало! И какой пейзаж!
К. С. Льюис отмечает, что для многих читателей важны не просто события истории, а мир, который рождается на страницах книги и в котором происходят эти события. Он сам, например, полюбил романы Фенимора Купера о Кожаном Чулке не просто за «сиюминутную интригу»: его очаровал «весь мир, в котором она разворачивалась, — снег и снегоступы, бобры и каноэ, тропы войны, вигвамы и имена из „Гайаваты“».
Так же относятся к историям и некоторые писатели. Их привлекает определенная атмосфера, определенный род ландшафта; еще не понимая, о чем будет сама история, они уже мечтают побродить по миру, рожденному их фантазией, насладиться его особыми вкусами и звуками. Я не знаю, относился ли к числу таких писателей и Мильтон, но нетрудно заметить, что описание адских пейзажей доставляло ему большое удовольствие, и это бросается в глаза уже с самого начала, с первой сцены, в которой Сатана обозревает свою «пустынную страну».
Первая и вторая книги поэмы полны великолепных и ужасающих ландшафтов, а когда повествование добирается, собственно, до Рая, в книге четвертой, описания достигают таких высот осязаемого наслаждения, что мы как будто ощущаем эти картины на вкус.
Но одних лишь пейзажей и атмосферы для истории недостаточно: должны происходить какие-то события. И если мы хотим, чтобы история получилась достаточно насыщенной и энергичной, немаловажно, чтобы сам главный герой задавал событиям ход, проявлял инициативу. При таком построении сюжета интерес к протагонисту развивается и может превратиться в настоящее восхищение и обожание. Именно это и происходит в поэме Мильтона, когда падшие ангелы, превратившиеся в демонов, собираются вместе и, очнувшись от потрясения, начинают строить планы отмщения.
Месть, как известно, — превосходная тема для истории, во все времена вдохновлявшая сочинителей самого разного толка, от Гомера, Эсхила и Шекспира до Джеффри Арчера. Но нам с вами интересно понять, как управляется с повествованием Мильтон. Хорошо ли он рассказывает историю мести?
На мой взгляд, никто не справился бы лучше. После первой сцены в огненном озере падшие ангелы сходятся на совет в Пандемониуме, чертоге Сатаны, где перед нами в ярких красках предстают один за другим их вожди: Молох — бесстрашный и свирепый воин; Велиал — прекрасный, лживый и пустой, предлагающий «постыдное бездействие»; Маммон, которого заботят лишь золото и прочие богатства… Наконец, Вельзевул, о котором не без уважения говорится, что он «и падший был велик», подводит итог всем высказанным мнениям и призывает собратьев обратиться к другому миру («счастливому жилищу существа, / Прозваньем — Человек») и избрать его мишенью своего возмездия. Мы видим и слышим, как замысел падших ангелов приобретает очертания и плоть; мы ощущаем, как этот замысел вливает силы и решимость в Сатану и его соратников. И мы волей-неволей увлекаемся. Нам становится интересно, как же они осуществят свой план. И даже если мы прекрасно знаем, чем в итоге все кончится, это ничуть не мешает нам любопытствовать. («День Шакала» Фредерика Форсайта — наглядное тому доказательство: даже если мы знаем заранее, что покушение на генерала де Голля оказалось неудачным, нам все равно интересно читать о том, как его пытались убить.)