Страница 5 из 20
Но сегодня он предпочитает более спокойную жизнь, хотя дело, которым он стал заниматься, тоже важное, тоже сложное и не менее почетное. Вопрос не о том. Вопрос о мотивах, о нравственной и моральной стороне его «измены», хотя, казалось бы, и терять-то ему было нечего, так как в прошлом — одни заслуги, во имя которых ему простили бы сегодня любую неудачу… Увы, все та же боязнь риска, боязнь разрушить свой авторитет удачливого в прошлом экспериментатора, потерять устойчивость благополучного до сих пор имени.
Так мы вплотную подошли к тому же самому вопросу, но уже с другой стороны: к праву ученых на риск, на неудачу — причем молоды они или стары, не играет роли. Проблема эта может показаться с первого взгляда нелепой, даже выдуманной. В самом деле, ученый — не минер, и пусть себе ошибается на здоровье, если он, разумеется, не бездарь, не неуч, не «псевдо», если он действительно ученый и занимается действительно научным поиском, если он не конъюнктурщик и если наука для него — не удобный способ сделать карьеру.
Итак, выдуманная проблема? Допустим. Но разве все хорошо понимают, что нельзя устраивать разнос директору научной лаборатории за то, что машины столько-то часов или суток проработали «впустую»? Что конечные результаты тех или иных научных поисков очень трудно, если не невозможно вообще планировать? Что талантливых ученых, которые еще не дали миру открытий в килограммах, километрах или в литрах, а сидят над «своими» элементарными частицами или хромосомами, нельзя считать бездельниками? Что нельзя отпугивать ученых от сложных, долгих и не всегда приводящих к успеху научных опытов?
Когда десять лет назад Георгий Флеров начал поиски новых трансурановых элементов, он прекрасно знал, на что идет. Это знала и вся его группа и между тем без страха и упрека, с поднятым забралом пошла на приступ неизвестного. В процессе работы они могли тридцать раз отказаться от «цветочков» и «посадить картошку»: спокойно защитить кандидатские диссертации, а те, кто их имел, докторские. Материала было достаточно и без 104-го. Риск был не слепым, не безрассудным, попутные открытия сулили не только личное благополучие, но, возможно, и всеобщее признание. Но они отложили собственные заботы на целых десять лет, продолжая бескорыстный поиск на главном направлении.
И вот представьте, им не удалось бы открыть 104-й элемент…
Да здравствует мужество.
АДВОКАТЫ ДЬЯВОЛА
Уверяю вас, физика — не удел избранных.
Как иностранный язык или шоферское искусство, она может считаться непостижимой ровно до тех пор, пока вы ею не занимаетесь.
Конечно, физика — не вышивание болгарским крестом и даже не юриспруденция. Чуть-чуть сложнее. Тем более, что и без высшего образования все мы немножко юристы, немножко врачи, немножко поэты и портные.
«Немножко физиками» нам быть не дано.
Из-за этого представители столь замечательной профессии не пользуются широким пониманием, а потому варятся в собственном соку. Ни сосед по квартире, ни попутчик в поезде, ни дипломат на банкете, ни даже собственная жена в собственном доме не умеют быть достойными собеседниками, когда речь заходит о квантах или о странных свойствах америция.
Отсюда и ореол таинственности.
Но в остальном физики ничем от нас не отличаются. Им категорически не чуждо все человеческое. Они спорят между собой не хуже нашего, объясняются в любви доступными для понимания словами, работают с выходными и с отпуском, а вопросы таланта и бесталанности стоят у них не менее остро, нежели в писательской среде или у стоматологов.
Во всяком случае, разговаривая с физиками, я никогда не замечал, чтобы они были более строги, чем наши школьные преподаватели, менее остроумны, чем газетные фельетонисты, и более глубокомысленны, чем философы или шоферы такси.
Для пущей убедительности могу сообщить, что по субботам и воскресеньям они танцуют в дубненском Доме ученых до четырех утра, причем самые разные танцы, вот только не ручаюсь, что в число танцоров входят все девять авторов 104-го элемента.
Полагаю, теперь вы достаточно подготовлены к тому, чтобы без страха ринуться в самую суть физических проблем.
Есть несколько типов экспериментаторов.
Одни пользуются известной методикой, но умеют делать гениальные выводы. Другие, наоборот, создают новую методику — какую-нибудь водородную камеру — и выколачивают из нее открытия. Третий тип экспериментаторов — нечто среднее между этими двумя. Они тоже берут известный способ, но совершенствуют его почти до неузнаваемости. И тоже приходят к открытиям — правда, заранее предсказанным.
Так работали Георгий Флеров и его группа.
Три года подряд, изо дня в день, они приходили в лабораторию, сидели там «от» и «до», а чаще — больше, и накапливали результат. Открытие не явилось к ним прекрасным видением из циклотрона. Они выстругали, выпилили, выточили, сработали свой 104-й элемент, и в этом смысле термин «открытие» подходит не очень точно. Тем более что задача сводилась не к тому, чтобы «открывать» 104-й, а к тому, чтобы «получить» его в натуре, тем самым подтвердив предсказание теоретиков.
Это была титаническая работа, и я не решаюсь ответить на вопрос, какой из трех экспериментаторских путей сложнее и почетней.
Кстати, находясь в Дубне, я уловил некий антагонизм между теоретиками и экспериментаторами. Впрочем, «антагонизм» — это, пожалуй, слишком крепко сказано, даже если учесть довольно сильные выражения, допускаемые «сторонами» в адрес друг друга. Монтекки и Капулетти из них все равно не получатся, потому что предмет их забот, по существу, один. Но противоречия есть. Я слышал от некоторых экспериментаторов, что они, мол, по сравнению с теоретиками, стоят где-то на грани с реальностью, между тем теоретики совершенно ушли в абстракцию и почему-то считают себя из-за этого «этажом выше». «Хотя, — добавлялось после недолгого раздумья, — им действительно легче живется на белом свете. Работа у них чистая, спокойная, проходящая в тиши кабинетов, и времени у них больше — не то что у бедных экспериментаторов, которым только и остается, что ставить свои нудные грязные опыты». Что же касается обдумывания результатов, подсчета да подытоживания, да изложения с блеском, да обыгрывания, то у теоретиков остается на это «вагон» времени, а у экспериментаторов — всего «тележка». «На пустом месте теоретики могут создать феерическую работу, но попробуйте вытащить из логова любого из них — кто окажется более в курсе современных научных идей? То-то!» — торжество в глазах экспериментатора, произнесшего такую тираду.
Приходилось мне слышать и более резкие выражения, в которых звучали обида и претензия. «Они считают нас серыми лошадками, — слышал я, — а сами себе кажутся седоками в хромовых сапогах». «Они искусственно создают темные места в науке, считая, что только так ее можно двигать вперед». «Без нас они были бы как без рук и без ног, и не могут нам этого простить». «Вы знаете слова Менделеева: „Оно, конечно, сказать все можно, а ты пойди демонстрируй!“? Менделеев был умный человек…»
Я имел дело с экспериментаторами — естественно, их точка зрения превалирует в этом рассуждении, хотя я не склонен ее полностью разделять. В развитии теоретических и экспериментальных работ нынче явно наметилось несоответствие, причем не в пользу экспериментаторов. Но они в этом не виноваты, есть объективные причины, приведшие к их отставанию, поскольку одновременно с общим развитием физики закономерно усложнилась техника эксперимента. Если раньше великие физики практически не знали деления на теоретиков и экспериментаторов и, положим, Максвелл мог прекраснейшим образом сам проверять свои теоретические выводы экспериментально, то теперь он поднял бы руки кверху и произнес «сдаюсь», если бы ему пришлось иметь дело со сложнейшим современным экспериментальным оборудованием.
В самом деле, нынешний экспериментатор должен иметь определенную материальную базу: и помещение, и специальные материалы, и разнообразные приборы, и всевозможные ускорители, реакторы, ожижители и так далее, — одному Максвеллу просто физически невозможно было бы поставить и осуществить эксперимент! Он привык работать, как и нынешние теоретики, в «гордом одиночестве», сидя за письменным столом, и, кроме тетради, ручки, настольной лампы и абсолютного покоя, ему ничего не было нужно.