Страница 28 из 33
Сравнение короля с пауком или лисом вполне оправдано в том контексте, в котором его представляют бургундские хронисты. Он постоянно интригует при бургундском дворе, провоцирует различные споры между слугами герцога и его сыном, стремится ухудшить и без того сложные на тот момент отношения Филиппа Доброго и Карла Шароле[456]. Впрочем, де Ла Марш написал эти строки уже в конце 1480-х – начале 1490-х гг. Шатлен же, описывая пребывание дофина при дворе герцога, напротив, сначала сочувствует ему, пытающемуся примирить отца с сыном, указывая на его нежелание предстать в глазах современников в качестве «человека раздора, который притягивает неприятности и проклятия туда, куда он приходит»[457]. Однако вскоре ситуация изменилась. Интриги Людовика, его попытка заполучить верных слуг при бургундском дворе, его отношение к отцу наконец заставляют Шатлена увидеть в нём совершенно другого человека. Хронист признает противоестественным публичное проявление радости дофином по поводу ухудшения здоровья Карла VII, его надежду на скорую смерть короля[458]. В связи с этим сюжетом следует сказать, что бургундские историки были поставлены в весьма сложное положение, ибо разразившийся конфликт их герцога с сыном был во многом похож на ссору дофина и короля. Разумеется, их задачей было противопоставить порочности в устремлениях и мыслях последних отцовскую и сыновью любовь Филиппа и Карла, что они с успехом и делают. В описании де Ла Марша герцогу и графу достает благоразумия догадаться не без помощи верных слуг, что их враги пытаются, подогревая конфликт, нанести большой ущерб их дому[459]. Кого он понимает под врагами, очевидно. Столь же очевидно желание противопоставить Филиппа Доброго, пытавшегося, по мнению бургундской стороны, сослужить добрую службу Франции, приютив у себя дофина, и Людовика XI, стремившегося воспользоваться ссорой герцога с сыном для достижения своих целей[460]. Часть из них оказалась достигнута – города на Сомме были выкуплены как раз в тот период.
С прозвищем «Сирена», данным королю Жаном Молине (ибо тот, по его мнению, словами завораживал людей[461]), связана тема перехода слуг герцога к Людовику XI. Безусловно, часть ответственности за это возлагалась на самого Карла Смелого, которого упрекали в грубом отношении с приближенными. Однако бургундские хронисты не сбрасывают со счетов и желание короля во что бы то ни стало найти сторонников среди бургундской элиты. Таким сторонником стала семья де Круа. Шатлен, например, отдает себе отчет, что король намеренно пользуется ими, зная натянутые отношения де Круа и графа Шароле[462]. И уж тем более это осознает де Ла Марш, указывая на двойную игру короля: «он был очень ловким в делах и действовал таким образом, что, когда хотел воспользоваться службой графа, он обращался с ним хорошо и был неприветлив по отношению к де Круа; а когда хотел использовать де Круа, то обращался с графом Шароле плохо»[463]. Любопытно, что Оливье де Ла Марш редко сообщает читателю, что именно он обсуждал с королем во время их многочисленных встреч. Тем не менее он намекает на то, что речи короля, действительно, были убедительны, но часто расходились с его поступками[464].
Отношение Шатлена к королю, на которого сам герцог Бургундский возложил корону, ухудшается по мере усугубления франко-бургундского конфликта: в нём начинают доминировать негативные черты и пороки[465]. Он не прислушивается к советам, действует «абсолютной властью», согласно собственной воле, а не разуму. В то время как добродетельный государь использует разум, а не своеволие (volonte)[466]. Одновременно усиливается критика его внутренней и внешней политики. Первый официальный историограф Бургундского дома доходит до утверждения, что Людовик XI недостоин короны Франции. Ибо «homme bestial», каковым он представляется бургундским историкам, не может занимать трон «святого христианского дома»[467]. Для Шатлена, которому присущ особый пиетет перед королевским троном Франции и неперсонифицированной королевской властью, настоящая трагедия видеть королем Франции Людовика XI. По мнению хрониста, он не отвечает «требованиям», предъявляемым носителю короны Франции, ибо «пришло время, когда французское королевское достоинство попало в руки зверя, и самая благородная и святая из всех на земле корона была возложена на голову человека, не являющегося человеком»[468]. Тем более не подобает королю замышлять убийство своего родственника – герцога Бургундского[469]. Пытаясь показать свою независимость, Шатлен упрекает короля в недружественном отношении не только к герцогу Бургундскому, но и к другим сеньорам – герцогам Бретонскому, Бурбонскому и т. д. Новый король неподобающе относится к своим знатным подданным, угрожая им, держа в тюрьме[470]. В итоге добрые люди исчезли из окружения короля, уступив место тем, кто потакал его порочным наклонностям. Ему свойственна также скупость. За время правления этого короля не был отменен ни один налог, напротив, каждый день, по словам дю Клерка, он изобретал всё новые. О тяжести налогов пишет и Шатлен. Никого из своих слуг он не вознаграждал, кроме тех,
кто был связан с его излюбленным развлечением – охотой[471]. Не меньшие упреки вызывают и другие «странные» поступки короля, например, запрет охотиться в его владениях. Таким образом, он охладил сердца всех подданных, как знатных, так и простолюдинов, которые, словно очнувшись ото сна, оказались вместо теплой воды в холодной, в скорби, а не в радости; стал врагом каждому[472]. Взгляды бургундских хронистов во многом повторяют риторику идеологов лиги Общественного блага, стремившихся положить конец «новшествам», привнесенным вошедшим на престол королем. Как и в случае с герцогами Бургундскими, правление Карла VII воспринимается чем-то вроде периода процветания, т. к. при новом короле народ «находится в худшем положении, чем при его отце»[473].
Людей, подобных королю, следует бояться, ибо они ловки, изворотливы, скрытны. Король – хитрый политик, умеющий «уступить, чтобы продвинуться еще дальше, он умел притвориться смиренным и мягким для достижения тайных целей, умел уступить и дать что-либо, чтобы получить вдвойне»[474]. В этом он был не похож на Карла Смелого, который, по мнению Шатлена, всегда публично проявлял свою храбрость. Шатлен отмечает острый ум короля, который позволяет ему действовать подобным образом. Однако это не является в его глазах положительным качеством, в отличие от мнения того же Коммина, ценившего прагматизм Людовика XI[475]. Официальный историограф Бургундского дома, впрочем, как и большинство хронистов позднего Средневековья, придерживается традиционного взгляда на политику как сферу, где нравственные качества играют особую роль. В этом плане они, безусловно, отличаются от Коммина, для которого в политике нет места морали. Государь может преступить ту черту, за которой никакие законы морали не действуют, тогда его действия многие осуждают. Но для Коммина важна их эффективность в ситуации, когда государству угрожает опасность, поэтому все уловки и интриги Людовика XI рассматриваются им как необходимые для решения государственных задач[476]. Бургундский историк упрекает французского короля в том же порочном, по его мнению, поступке, что и Карла Смелого – союзе с англичанами, противоестественном для обоих как принцев лилий. Вообще нетрудно заметить, что Шатлен представляет этих двух государей как полную противоположность их отцам, что идет в русле его пессимистических представлений о продолжающейся порче человека, и, следовательно, государей[477]. По мере развития конфликта между Карлом Смелым и Людовиком XI он всё больше убеждается, что уже становится привычной порочность современных ему государей, которые отворачиваются от Бога и обращают все свои устремления только к мирской суете. Преследуя только собственную выгоду во всём и не подчиняясь никаким людским законам, они забыли, что их главная задача – это спасение подданных. Вместо этого они прозябают в пороках, не прислушиваясь к мудрым советникам. И, хотя Шатлен призывает не видеть в этом пассаже его собственное обвинение в адрес государей, настаивая, что каждый сам должен сделать вывод из всего сказанного им, его позиция вполне ясна. Не называя имен, он направляет свою критику главным образом против герцога и короля. Именно они привнесли такие новшества, которые позволяют расценивать их власть (и намерения придать ей абсолютный характер) как злоупотребление.
456
La Marche O. de. Mémoires. Vol. I. P. 104.
457
Chastellain G. CEuvres. Vol. III. P. 238.
458
Ibid. P.448-449.
459
La Marche O. de. Mémoires. Vol. I. P. 104.
460
Chastellain G. CEuvres. Vol. V. P. 12; DelclosJ.-CI. Le temoignage de Georges Chastellain. P. 157.
461
MolinetJ. Chronique. Vol. I. P. 212.
462
Chastellain G. CEuvres. Vol. V. P. 145.
463
La Marche О. de. Mémoires. Vol. III. P. 1.
464
Ibid. P. 34.
465
Delclos J.-Cl. Le temoignage de Georges Chastellain. P. 169.
466
Chastellain G. CEuvres. Vol. VII. P. 311-312.
467
Ibid. Vol. V. P. 494.
468
Ibid. P. 141.
469
Ibid. P. 475.
470
Ibid. P. 144.
471
Clercq J. du. Mémoires. Vol. IV. P. 7.
472
Chaste Hain G. CEuvres. Vol. IV. P. 272-273; Vol. VII. P. 326.
473
Ibid. Vol. IV. P. 197.
474
Ibid. Vol. V. P. 456.
475
Например: Коммин Ф. de. Мемуары. С. 44; Commynes Ph. de. Mémoires. P. 157.
476
Blanchard J. Comynes l'Europeen. [.'invention du politique. Geneve, 1996. P. 330.
477
Chastellain G. CEuvres. Vol. V. Р. 475-478.