Страница 10 из 17
Находившийся в тылу на излечении, он, поручик, почему-то часто попадался на глаза Варваре в рабочей школе на Литейном. Там, где она теперь «приносила пользу», сагитированная другими курсистками.
Странно, что papa этого не одобрял, хоть и молчаливо, явно же не препятствовал.
Да и поручик, глядя тёмно и как-то по-блоковски тягостно, всё больше помалкивал, но от этого только внутри всё само собой умолкало, будто готовясь услышать несказанное… или несказуемое? Будто самое время готовилось что-то сказать Варваре, прежде чем не то впустить, не то втолкнуть её в незнакомую комнату их старого дома, бог весть откуда взявшуюся.
В комнату с красными арабесками на стенах.
Красными арабесками вместо знакомого, привычного рисунка обоев.
И этот сон возвращался всё чаще…
Черноморская хроника
3 апреля 1915 года. В связи с появлением линейного крейсера «Гебен» и крейсера «Бреслау» в виду у Севастополя Черноморский флот вышел в море. Состав: линейные корабли «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя», «Ростислав», крейсера «Память Меркурия» и «Кагул», четыре морских тральщика и один вспомогательный крейсер. 8 миноносцев были высланы ранее, чтобы следить за противником. «Бреслау» попытался отогнать их, завязалась энергичная перестрелка. Тем временем крейсер «Память Меркурия», опередив броненосную эскадру, приблизился к акватории первого боевого столкновения.
Увидев крейсер «Память Меркурия», «Гебен» повернул на него и с дистанции 130 кабельтовых открыл огонь из орудий главного калибра. Но снаряды первых залпов легли с большим недолётом. Дистанция между кораблями сокращалась, но тут наблюдатели «Гебена» обнаружили приближение новых кораблей и опознали русские линкоры. Немецко-турецкий линейный крейсер немедленно повернул и, держась вне дальности артиллерийского огня эскадры, начал уходить на юг. «Бреслау» ещё продолжал сближение с русскими кораблями, но, когда «Пантелеймон» сделал по нему несколько выстрелов, тоже развернулся и полным ходом пошел к югу.
Черноморский флот, отпустив тральщики в Севастополь, преследовал противника до темноты. Миноносцами был предпринят ночной поиск «Гебена» с целью его атаки, но линейный крейсер ушёл в Босфор.
Василий Иванов
Петроград. Май 1915-го
Нина опаздывала. Васька вновь с сожалением оглянулся на чёрную вывеску, где даже для Петроградской строгости в тоне рекламы как-то уж очень вызывающе и лихо плясали буковки «Квасная» и пузырилась глазурованная пена из кружки-бочонка. Даже повеяло, кажется, по-летнему ледяной медовухой…
А то уж сил нет в кителе, хоть и в белом береговом, как в панцире, да с парадными перчатками. И палит же как! Словно Невский – эту беспрестанно шуршащую афишу с новостями да объявлениями – кто-то поджигает огромной радужной лупой солнца…
А Нина опаздывала, что не было ново и уже не вызывало ни страшных сомнений: «Наскучил?», ни припадков необъяснимой ревности: «Скопин, подлец, грозил, что уведёт! А ему-то раз плюнуть, хлыщу…»
Мичман Иванов, не выдержав, скинул фуражку в белом чехле, обмахнулся ею как веером: «Словно мадам какая в партере…»
Собственно говоря, в последние годы – а применительно к прожитому мичманом Ивановым это будет год, много два – рыцарская преданность девице Нелидовой была больше ритуалом. Или даже продолжением детской игры, когда он и севастопольский его товарищ Мишка – двое влюблённых друзей – сидели на старинном тутовнике, наблюдая за розовым мотыльком, порхающим в соседском розарии, и понимающе переглядывались: «И создаёт же природа подобное великолепие?!» Сидели мёртво, как столбняком хваченные, – боялись обнаружить свой преступный дозор. Moveton: «Бог весть, что подумать можно»! А уж выдать на смех сестре клятвенный уговор: «Хранить преданность Прекрасной Даме, по-товарищески разделяя страдание, но не деля её ответных чувств, кому бы те ни достались», – этого невозможно представить! Лучше уж им с Мишкой с тутовника того головой вниз… Страшная тайна! Вот и сидели, точно в театральной ложе, горячо обсуждая игру актрисы. При случае посылая знаки внимания через отходящую доску забора: то яблоком самым спелым, то самой красивой бабочкой, пришпиленной к щепе, но за кулисы «личных отношений» – ни шагу! Суровая мужская дружба, знаете ли: ни-ни.
Однако, ёрзая на морщинистой коре, будто на шкуре дракона, что угрожающе нависал над соседской лужайкой, Васька частенько ловил себя на особенных мыслях, вроде таких: «Вот, ей-богу, трудно сознаться даже самому себе, чего больше хотелось бы, оживи вдруг этот “древесный дракон”? Стать великим героем, вроде “мистера Zero” из кинематографа, да и спасти от деревянного монстра красавицу – заслонить собой, укрыть, прижав к груди золотистый виток локона на виске? Или, напротив, оказаться хозяином чудища и выкрасть девицу без спросу в неразделимую собственность (чтобы опять-таки прижать к груди тот золотистый локон)»?
К счастью, приходило время Ниночке пить молоко перед полуденным сном, и розовое видение исчезало за дверями веранды, тихое и лёгкое, как дыхание Васькино, которое она уносила с собой.
– Айда на море, – почти одновременно вздыхали товарищи по несчастью.
«В любом случае, хорошо было бы, – думал Васька, падая с последней, у земли, ветки, – чтобы от дыхания дракона или, на худой конец, от керосиновой лампы дом со всеми Нелидовыми сгорел дотла…»
Дочь губернского секретаря казалась куда более доступной в качестве несчастной и бездомной сироты. Стыдно, конечно, даже понарошку желать смерти, в общем-то, вполне приличным людям. Но, чёрт возьми, сколько открывалось возможностей для скромного великодушия героя? Дескать: «Мне ничего не надо от вас, лишь бы…»
Далее, правда, следовал список «лишку», больше похожий на прейскурант кондитерской «Petit-Grande» – столько празднично-преждевременных сладостей, что Васька даже краснел.
Ещё года два назад краснел. Потом перестал в силу возраста. Теперь вот снова…
Проспект шумит, как оркестровая яма перед началом акта, а Ваське уж кажется, что он слышит сквозь какофонию автомобильных гудков, скрипа рессор экипажей, железного стыка-стука конки, воплей газетчика и брань лоточника, сквозь просто необъяснимый и невнятный гул улицы. Казалось, что слышит, как она чуть ахает, увидев, как кошка шарахается из-под колёс «Benz-a» под колёса извозчика! Да, её это приключение ничуть и не касается, она вообще на другой стороне. Но надо знать, сколь тонко устроена душа Нины Нелидовой. Это, пожалуй, посложнее будет «синхронизатора артиллерийской стрельбы линейного корабля»!
И снова кровожадное воображение Васькино начинало рисовать картины того, как горит дом губернского секретаря, даруя его пассии сиротскую волю – теперь, уже, правда, не севастопольский дом горит синим пламенем, а петроградский, на Второй Васильевской линии.
Вот ведь ирония судьбы. Не так давно ещё он радовался этому открытию: оказывается, буквально накануне войны, озаботившись переводом по ведомству в столицу, губернский секретарь Нелидов снял на Второй линии апартаменты – а теперь уж и это не то и не этак. Сегодня ведь, ровно к 17.30, Василию следовало вернуть барышню Нелидову в дом на Васильевском. Вернуть под присмотр не то всё ещё няньки, не то уже компаньонки Эльзы Карловны. Хорошо хоть компаньонка была вполне себе… э… «компанейской» (рабочий каламбур). И если упросить приятелей развлечься её обществом до конца вечернего сеанса в «Эрмитаже», то присмотр становился совсем уж приблизительным.
Одно только плохо – уже в третий раз упросить на такой подвиг мало кого получалось. Магическое, как комбинированная съёмка в том же синематографе, превращение чопорной «Карлы» в «малышку Элли» (а ею шестипудовая матрона становилась уже после третьей стопки спирта, тайком добавленного в сидр) – было не так уж и захватывающе. Репертуар «малышки Элли» не блистал разнообразием и скорее был смелой фантазией сдобной, но несъедобной дочери остзейского пекаря.