Сентябрь

— Да-да, совершенно верно. Забыл тебе сказать.

— …и еще одна новость, очень приятная: в сентябре Стейнтоны дают бал в честь Кэти.

— Знаю.

— Уже знаешь?

— Сегодня в клубе я завтракал с Энгусом Стейнтоном. Он мне и сказал.

— Знаешь, бал будет по всем правилам: оркестр, танцы в шатре, официанты и все прочее. А у меня будет повод купить себе новое вечернее платье — что-нибудь сногсшибательное!

Эдмунд повернулся и скользнул по ней рассеянным взглядом. Вирджиния смолкла. Похоже, он ее и не слушает. Выждав немного, она спросила:

— В чем дело, Эдмунд?

— Знаешь, после обеда я не поехал больше в офис. Я ездил в Темплхолл. Разговаривал с Колином Хендерсоном.

Темплхолл. Колин Хендерсон. Сердце у Вирджинии упало, во рту пересохло.

— Зачем ты туда ездил, Эдмунд?

— Хотел подробно все обсудить. Я еще не решил насчет Генри, но теперь я уверен, что это будет правильно.

— Что будет правильно?

— Отправить его туда в сентябре.

— Чтобы он там жил?

— Но мы ведь не можем возить его туда ежедневно.

Так вот оно что! Гнев поднялся в ней медленной волной, гнев и возмущение. Она была вне себя. Ну да, она знала, Эдмунд в их союзе был главным, пожалуй, даже диктатором, но прежде он никогда не действовал тайно. На сей раз он проделал все за ее спиной, он предал ее! Он даже не дал ей возможности защититься, битва была проиграна ею прежде, чем она успела сделать хотя бы один выстрел.

— Ты не имел права! — Вирджиния не узнала свой собственный голос. — Эдмунд, ты не имел права!

Брови его поползли вверх.

— Не имел права? Что ты хочешь этим сказать?

— Ты не имел права ехать туда один. Не имел права отправиться туда, ничего не сказав мне. Я должна была присутствовать при разговоре. Генри не только твой ребенок, но и мой. Как ты смел поехать тайком и все решить за моей спиной, не сказав мне ни слова!

— Я и не думал делать что-то тайком — я же все тебе рассказываю, как есть.

— Ну да, только постфактум. Я для тебя ничто, меня и слушать-то незачем. Должна тебе сказать — мне не нравится такое отношение. Почему, скажи на милость, все решения должен принимать ты один?

— Думаю, потому, что я всегда их принимал.

— Но на сей раз ты действовал тайком! — Вирджиния поднялась с кресла и стояла, крепко сжав на груди руки, словно с трудом удерживалась, чтобы не ударить мужа. Это была разъяренная тигрица, готовая сражаться за своего детеныша, былой уступчивости как не бывало. — Ты прекрасно знаешь, и знал всегда, что я не хочу отправлять Генри в Темплхолл. Он еще очень маленький и не отличается крепким здоровьем. Знаю, тебя отправили в интернат, когда тебе исполнилось восемь лет, знаю, что Хэмиш Блэр уже там, но почему мы все должны непреложно следовать этому обычаю? Что это — закон природы? Она ушла в прошлое, эта викторианская традиция, в наши дни маленьких детей не отсылают из дома. И что плохого, если мы нарушим это правило? Генри прекрасно может оставаться в Страткрое, пока ему не исполнится двенадцать — тогда и поедет в интернат. Это будет разумно. Но не раньше, Эдмунд. Не сейчас.

Он искренне не понимал ее.

— Почему ты хочешь, чтобы Генри отличался ото всех других мальчиков? Почему он должен сидеть дома до двенадцати лет? Хочешь сделать его белой вороной, чтобы все показывали на него пальцем? Может, ты путаешь его с американскими мальчишками, у них уже усы пробиваются, а их все еще за ручку водят.

Вирджиния вспыхнула.

— К Америке это не имеет никакого отношения. Как ты можешь такое говорить? Любая разумная, нормальная мать чувствовала бы то же, что и я. Это ты ошибаешься, Эдмунд. Но ты и мысли не допустишь, что можешь быть не прав. Ты будто живешь в прошлом веке. Ты старомоден, упрям и высокомерен.

Никакой реакции на этот выпад не последовало. Вид у Эдмунда был непроницаемый, как всегда в таких случаях: застывшее лицо, сонные глаза, плотно сжатые губы. Лучше бы он дал себе волю, вспылил, повысил голос, подумала Вирджиния. Но это было не в характере Эдмунда Эрда. В деловых кругах он славился своей невозмутимостью и хладнокровием. Он умел владеть собой, его невозможно было ничем пронять.

— Ты думаешь только о себе, — сказал он.

— Нет, я думаю о Генри!

— Ты думаешь о себе. Для тебя главное — чтобы он был рядом с тобой. Главное — настоять на своем. Жизнь была к тебе благосклонна, ты всегда поступала, как тебе заблагорассудится, родители баловали тебя, они тебя испортили. И, похоже, я продолжал тебя баловать. Но для всех рано или поздно наступает пора, когда приходится взрослеть. Полагаю, для тебя она наступила. Генри — не твоя собственность, и ты должна его отпустить.

Она ушам своим не поверила. В чем он ее обвиняет!

— Я и не считаю Генри своей собственностью. Ты оскорбляешь меня. Он уже самостоятельная личность, и это я сделала его таким. Но ему всего восемь лет, он еще совсем маленький. Ему нужен дом. Ему нужны мы. Он должен находиться в привычной обстановке, чувствовать себя в безопасности, ему нужен его Му под подушкой. Его нельзя отсылать в интернат. Я не хочу, чтобы он уезжал.

— Это я знаю.

— Он слишком мал.

— Но ему надо расти.

— Он не должен расти вдали от меня.

Эдмунд молчал. Вирджиния чувствовала, что потерпела поражение, к глазам у нее подступали слезы. Чтобы скрыть их, она отвернулась от мужа и подошла к окну. Прижав лоб к холодному стеклу, она невидящим взглядом смотрела на деревья за окном.

Молчание длилось долго. Но вот Эдмунд снова заговорил, как всегда спокойно и рассудительно:

— Темплхолл — хорошая школа, уверяю тебя, Вирджиния, и Колин Хендерсон — хороший директор. Детей там не муштруют, а учат работать. Жизнь теперь трудная, и Генри предстоит ее прожить. Наших мальчиков ждет жестокая конкуренция, и чем скорее они поймут это и научатся не пасовать перед трудностями, тем лучше. Подумай, Вирджиния, прошу тебя! Постарайся взглянуть на все это моими глазами. Генри слишком полагается на тебя.

— Я его мать.

— Излишней опекой ты задерживаешь его развитие, — с этими словами Эдмунд спокойным шагом вышел из библиотеки.

7

Генри шел домой. Улицу еще заливал золотистый солнечный свет, но было уже около шести часов, и прохожие почти не попадались — все ели у себя дома. Генри представил эту картину: у кого-то на столе тарелка супа, за ней последует жареная треска или отбивная котлета, далее — кусок пирога или печенье, и все это запьют крепким горячим чаем. Он-то сам уже неплохо закусил сосисками. Но, может быть, прежде чем он отправится в постель, в него еще поместится кружка какао.

Генри ступил на горбатый мостик, перекинувшийся через Крой между двумя церквами. На середине моста он остановился и, перегнувшись через древний каменный парапет, стал смотреть на бегущий поток. От обильных дождей, принесших столько огорчения фермерам, вода поднялась, внизу в быстром потоке проносились ветки, солома, щепки — все, что подобрала переполнившаяся река на своем пути. Однажды Генри увидел мертвого ягненка, проплывшего под мостом. Ниже по течению местность выравнивалась, речка становилась шире, спокойно вилась посреди пастбищ, и под вечер мирные коровы подходили к берегу и пили из нее воду, но в этом месте она устремлялась круто вниз, бурля на камнях, падая водопадами, под которыми образовывались глубокие заводи.

Шум бегущего Кроя — первое, что запечатлелось в памяти Генри. Он слышал этот шум по ночам через открытое окно своей спальни, под говор бегущей воды пробуждался утром. Вверх по течению была заводь, где Алекса научила его плавать. Какие крепости строил он со своими дружками на берегу, какие они отводили каналы и возводили плотины! А на берегу разбивали палатку и устраивали пикники.

На колокольне пресвитерианской церкви колокол гулко отбил шесть уларов. Генри нехотя отошел от парапета и зашагал по дорожке, протянувшейся вдоль берега. Высоко над головой зеленели ветви вязов, гомонили грачи.