Страница 2 из 22
Так вот и остались мы с герцогиней Мартой на правлении. Теперь, пока законный супруг не приедет – ей дела вершить, суд творить. Оно, конечно, не бабье дело, но закон есть закон. Муж на войне – жена за него, дом обороняет. А что, рассказывают, были такие бабы… королевы, что свои войска держали да соседей отваживали, пока супругов дожидались, вот оно как. Я вот думаю, что ежели моей благонравной родиться ещё и благородной – пробилась бы в королевы, ей-Богу! Да только муж у неё переплётчик, вот она и бесится. Ну, за здоровье их, наших прекрасноликих. Только чутка, братцы, чутка… Полкружечки.
…Советник-то герцогский, Ворон, тут остаётся, навроде помощника при герцогине: ежели будет её светлости трудно – поправит, подскажет. Он башкови-итый… Да и сама она, Анна-Мартина, по-нашему – Марта, говорят, умна, добра да справедлива. Ничо, как-нибудь дождётся муженька, не подведёт.
Ох, заговорился я, братцы. Вы, главное, молчите, а то будем все, как та девка Флора, с раздвоенными языками ходить. Хоть, говорят, и живёт у ката, как у Христа за пазухой, но тиха, смирна, как мышь в подполье, слова лишнего не проронит. Не-ет, уж лучше такая, как моя Селестина: она вразумит, она же и приголубит. А ведь самое лучшее между законными супружниками – это замирение, вот что я вам скажу. Любо-дорого на нас в те минуты редкие посмотреть. Я ей: «Душечка моя многотерпеливая, не устали ли твои рученьки? Скалка, чай, тяжёлая». Она мне: «Прочь поди, дурень! Мало тебе?» А у самой глаза ла-асковые… Значит, любит.
Не, братцы, всё, теперь даже чутка не надо. Вовремя я вспомнил о своей-то крепкорукой. Пойду домой братцы. Хоть бы кто её надоумил разок вразумление пропустить, а сразу приголубить… Попросить отца Питера, что ли, пусть внушит ей по-отечески?
Глава 1
Свеча, сладко пахнущая мёдом и ладаном, горела неспокойно. Пламя то сжималось в крохотный язычок с синевой над почерневшей точкой фитиля, то взметалось на добрую ладонь, то металось из стороны в сторону, хоть в домовой часовне Гайярда отродясь не водилось сквозняков, и тогда по восковым бокам стекала горячая прозрачная слеза; то начинала неимоверно чадить. Свеча словно бунтовала, не желая сгорать. Наверное, оттого рядом с ней, такой непокорной, невозможно было молиться, и Доротея Смоллет, в девичестве Глюк, вместо того, чтобы искать в знакомых латинских речитативах покой и утешение, всё не могла оторвать взгляда от мятежного огонька.
– Это оттого, что ты гневаешься, дитя моё, – прозвучал рядом печальный глуховатый голос, и она невольно вздрогнула, понимая, что некому здесь взяться, ночью, когда давно закончилась служба, на которой молили Всевышнего о благополучном пути для герцога и скорейшем завершении его миротворческой миссии. Жильберт д’Эстре уехал в ночь, и давно улеглась суета, связанная с проводами. Волнение утихло в замке, но не в мятущемся сердце вдовы, которую давно уже никто не называл «дитя моё».
– Ты гневаешься, и нет покоя душе твоей…
Сухонький старичок замедленно, как и многие пожилые люди, отягощённые болями в пояснице, оперся о спинку скамьи в попытке присесть. Полусумрак часовни, освещённой лишь скромным шандалом близ алтаря да несколькими неугасимыми лампадками, не позволял толком разглядеть лица, но вот то, что дедушка горбат, можно было заметить сразу. Невольно подавшись вперёд, Доротея поддержала его под локоть, помогая опуститься на скамью.
– Благодарствую, радость моя.
Тёмные, словно нарисованные кистью на пергаментном лике, губы дрогнули в ласковой улыбке. В свете внезапно успокоившейся и загоревшей ровно и мощно свечи, ничуть не выцветшие от возраста очи блеснули синим.
– За что же ты сердишься на него?
Доротея уже поняла, что или перед ней наваждение, или она задремала, утомившись за день. Поэтому не удивилась вопросу. Видения сами по себе обречены знать, что творится в душах людей, ими посещаемых. И ей захотелось пожаловаться, поплакать, как маленькой девочке.
– Он появился… – Закусила губу. – Перед совершенно чужим человеком. Перед чужим, – сказала с надрывом, чувствуя, как рвётся от обиды сердце. – А ко мне за столько лет не пришёл ни разу, даже во сне. Как же так? И, главное, что передал? Какие-то пустяки, что, мол, больше никого не надо искать. Вместо того чтобы в последний раз сказать…
Она запнулась.
– Что любит тебя и прощается, наконец, навек, – со вздохом завершил за неё старичок. Был он с виду ветхий и немощный, но голос, даром что тихий, звучал ровно, без придыханий, без надсадных кашлей, свойственных пожилым людям. – Так ведь? Ох, дети Евы, охочие до слов ласковых… А что они, слова? Просто слова…
– Я, наверное, эгоистка, – пробормотала Доротея со стыдом. – Но мне и в самом деле так важно было услышать это от него… в последний раз. До сих пор меня гложет, что мы не успели попрощаться. Хоть я и смирилась с его потерей, привыкла… Но вот вдруг является менталист, чужой нам обоим человек, и передаёт последние слова Алекса, но они не…
– Не те, что хотелось бы. Не о любви великой, – вздохнул дедушка. – Увы, дитя моё, порой в волнении мы слышим лишь то, что слышали другие, не стремясь проникнуть в суть. А что, если твоему мужу просто не хватало времени? В одном ему повезло: он почуял смерть своего убийцы и вместе с другими душами смог зачерпнуть из его уходящих сил, чтобы передать о себе весточку. Только вот душа-то, хоть злодейская, хоть праведная, отходит быстро, надо успеть… Супруг твой, как разумный человек, выбрал именно самое главное, надеясь…
Старичок погладил Доротею по опущенной голове, как ребёнка.
– … Надеясь, что ты всё поймёшь, радость моя. Раз он сказал – «не надо искать», – значит, ведал о твоей боли и поспешил вытащить занозу, что колола твоё сердце долгие годы. Он ведь хотел, чтобы ты больше не мучилась, а главное – не ненавидела, мешая спасению души своей; и разве это не говорит о любви?
Доротея в смятении подняла голову. Гость продолжал с ласковой укоризной:
– И разве ты не чувствовала все эти годы его незримое присутствие? Когда тебе было нелегко на чужбине – он подтолкнул тебя к заботе о юных отроках и отроковицах, и с ними ты нашла утешение и опору. Он помогал терпеть и надеяться, пока ты не вырвалась, наконец, из клетки, что так заботливо соорудил для тебя брат. Он напомнил о годах обучения в девичестве и навёл на мысль, что ты можешь сама зарабатывать на хлеб насущный; укрепил веру – для того, чтобы ты смогла сделать первый шаг к новой жизни.
– Да. – Женщина поспешно вытерла слёзы. – Я ведь… Да. Я чувствовала, что он со мной, отче.
– Вот видишь, дитя, он оберегал тебя даже после смерти. Возможности усопшего малы, оттого-то ты не всегда его слышала. Горний и здешний миры иногда соприкасаются, но не с каждым из нас можно поговорить так, как мы с тобой сейчас говорим. Не всем дано…
Старичок задумался. Потянувшись, ухватил щипчики на круглом поддоне подсвечника, осторожно снял нагар с обгоревшего фитиля.
– Гори, гори ясно. – И добавил: – Ох, Дори, Дори…
Покачал головой.
– Это была неслыханная удача – застать рядом со своим умирающим убийцей мага-менталиста. Наверное, ангелы их свели, чтобы твой Александр успел с тобой проститься. Многие отдали бы правую руку ради такой весточки, а ты, неразумная, зароптала.
Доротея прижала руки к груди, стремясь унять внезапное сердцебиение.
– Понимаю, отче. Прости. И всё-таки… почему Гордон? За что он нас так? Что мы ему сделали?
– Скоро всё узнаешь, радость моя. – Ночной гость сжал губы, словно не желая сказать лишнего. – Время, дарованное мне, истекает… Отпусти его, дитя. Вот ради чего я пришёл. Отпусти. Иначе Александр Смоллет так и не поднимется в горний край, где много лет его поджидают. Ты держишь его своей памятью, как цепями. Пойми: отпустить не значит разлюбить. Впереди у тебя ещё долгая жизнь, и пусть она будет светлой, полной любви к ушедшему, но не отягощённой более горестными думами. Держи в закромах своей памяти не последнюю страшную ночь с мужем, а те ночи, и дни, что были у вас прежде. Два года любви, дитя моё, это не так уж и мало… Назови первого сына Александром – и он обретёт сильнейшего небесного покровителя, что пребудет с ним всю земную жизнь, какую бы стезю не избрал твой первенец.